— Я не среди воров живу! — возмутился Касбот Далов.
Доти Матович, подсев к Чорову, принялся внимательно перечитывать справку, подчеркивая цифры.
Чоров продолжал, не слушая оппонента:
— Чтобы не мешать расхитителям, председатель сел на коня — и был таков. А на току только того и ждут, чтобы уволочь сапетку початков. И еще нахальства набрался — вводить нас в заблуждение: «Сотни три центнеров пришлось привезти назад». Куда ты повез эти три сотни? Где они? — Чоров уже почти визжал. — Я повторяю: мы зря теряем время. Нужно воздать по заслугам тем, кто потворствует расхитителям: надо исключить Далова из рядов партии.
В зале воцарилась гнетущая тишина. Чоров шумно дышал, отдуваясь. Участники обсуждения не спешили с выводами, ждали, что скажет Доти Матович. Всеобщее молчание действовало Чорову на нервы:
— Как, товарищ полковой комиссар, исключаем? — почти шепотом спросил охрипший «райнач» комиссара, подсевшего к нему поближе, чтобы можно было переброситься словами в сложной обстановке.
Доти Матович полистал толстый блокнот, будто там искал ответы на вопросы, поднял голову, поглядел на Далова.
— Где руку потерял?
— Под Сталинградом. — Далов с трудом перевел дыхание. — Граната в руке разорвалась.
— Мы все фронтовики, меченные войной! Нечего прикрываться фронтовыми заслугами! — Чоров почувствовал, что земля под ним заколебалась… — Кто за исключение, прошу голосовать!
Доти Матович не успел сказать ни слова, как Касбот изо всей силы рванул на себе телогрейку. Все увидели ордера и медали, украшавшие его грудь, нашивки за ранения. От ватника отлетели пуговицы, покатились по дощатому полу.
— Ты не исключишь меня из партии, Чоров! — Далов говорил громко, задыхаясь. — Я не отдам тебе свой партбилет. Не отдам, слышишь, я партийные взносы платил не деньгами — кровью. Вот пометки об их уплате. — Далов стукнул кулаком по полоскам нашивок. — Ты бросил мне обвинение, а я возвращаю его тебе. Это ты, ты повинен в гибели хлеба. Никто с токов кукурузы не уносил. Ни одного початка! Ручаюсь за это головой. Пусть колхоз останется без семян, пусть ни грамма мы не раздадим на трудодни, но весь урожай пойдет в государственные закрома. Возможно, мы бы выполнили план. Однако по твоей милости нам его завысили! Кому-то занизили, а нам завысили. В схватке я, может быть, лишусь уже не руки, а головы, но тебя выведу на чистую воду. Я поеду в Москву, там все выложу. А вы голосуйте!.. — голос председателя «Верхнего Чопрака» дрогнул, из груди вырвалось что-то похожее на рыдание, на стон, но он мгновенно овладел собой и, резко повернувшись, направился к двери.
— Далов, подожди! — почти крикнул полковник. И строго заговорил: — Тебе еще не разрешили уходить. Грозишься вывести Чорова на чистую воду, а сам бежишь с поля битвы?! Не по-сталинградски это. А мы-то еще не высказались!.. Лично я верю тебе, Далов!
— Пусть бежит. Прикрывается, понимаешь, боевыми заслугами! — Чоров хотел еще что-то сказать, но понял, что сейчас лучше смолкнуть.
Далов остановился у самого выхода, будто собирался выскочить на порог, если у него захотят отнять партбилет.
— Я ведь тоже «сталинградец». Мы с тобой, можно сказать, подогревали один котел, в котором, как в аду, варились гитлеровцы. — В голосе Доти Матовича зазвучали тепло, дружелюбие. — Только в аду котлы, наверное, топят дровами, а мы кидали в огонь мины, бомбы, снаряды…
— И человеческие жизни, — хмуро отозвался от двери Далов.
— Справедливо: и жизнь людей. Не щадили также и собственной. — Доти Матович внимательно рассматривал награды Далова — три ордена и три медали. — «За отвагу» — это твоя первая боевая награда?
— Первая и самая дорогая.
— Почему?
— Этой медали я был удостоен, когда Родина не баловала нас наградами, когда солдат шел с винтовкой в руке против танка, бронетранспортера, шел на верную смерть, шел сотни верст пешком, а враг наседал, наступал на пятки, потому что ехал на машине…
— Это верно. Пешком прошагали от Бреста до Волги.
— Медалью «За отвагу» меня наградили за то, что я приказал затащить в подвал разрушенного дома орудия и ждать контратаки врага. Я догадывался, что гитлеровцы не захотят мириться с потерей станции Абганерово. Там у них был склад авиабомб, снарядов. И я оказался прав. Когда фашисты бросили против нас танки, моей батарее из двух орудий удалось подбить целых три машины. На нас обвалилась каменная стена, из-под нее меня и солдат извлекли лишь после боя.
— В станице Генераловской не приходилось бывать?
— Мы ее обошли слева, лишь краем задели.
— Друг ты мой! Мы же могли там встретиться. Там стоял штаб дивизии! А в Абганерово действительно обнаружили колоссальный склад боеприпасов. На самой станции не был?
— Как же! Все туда заворачивали. — Далов улыбнулся, застегнул ватник. — Подвал там нашли — настоящий винный бассейн.
— Правильно. Сотни бочек взорвались. Неплохое было винцо, неплохое.
— Я вино не люблю. Но пару кружек выпил для согрева: очень уж холодный день выдался.
— Я, брат, свое возвращение в строй этим вином отмечал. Рукавом закусывал.
Произошло то, чего боялся Чоров. Присутствующие с интересом слушали разговор двух «сталинградцев», а уполномоченный по району говорил с этим проклятым Даловым, как с задушевным другом. Родные души, видишь ли, встретились!
— Товарищ Чоров, — Кошроков миролюбиво, даже с оттенком просьбы в голосе обратился к председательствующему. — Нельзя исключать из партии «сталинградца». Он не подкачает, выправит положение. Тем более ты — сам знаешь — спутал карты, нарушил установленный им боевой порядок.
Чоров молчал, нервно чиркая карандашом по бумаге.
— Потом вы пошли к Дону? — Доти Матович не мог отказать себе в удовольствии вспомнить боевые дни.
— Да, но в обход, кружным путем. Через Котельниково.
— А мы домолачивали шестую гитлеровскую.
Чоров, не зная, что теперь сказать, как поступить, легонько постукивал ногтем по стакану.
— Ну, как, товарищи? — Доти Матович взглянул на собравшихся.
— Дадим «сталинградцу» срок?
— Дадим, конечно, дадим.
Предложение Кошрокова было принято единогласно.
Раздался, наконец, телефонный звонок, которого с таким нетерпением ждал Кошроков. Звонил бухгалтер конзавода: заикаясь от радости, старик говорил путанно, обрывками фраз; слова разлетались в разные стороны, как птицы на току. И телефон был старый, слышимость — отвратительная, однако Доти Матович уловил главное — Айтек и Нарчо вернулись с косяком отменных кобылиц, безусловно, годных к воспроизводству. Кошроков забыл о кукурузе, вчерашнем напряженном заседании.
— Я возвращаюсь на конзавод, а ты жми на все педали. Но я не надолго. Приму лошадей, и назад, — говорил Доти Матович Чорову, собираясь в дорогу. Чоров, встав в пять утра, проводил индивидуальную «накачку» каждого председателя колхоза, устанавливая план сдачи хлеба из урожая, собранного на приусадебных участках.
— Прибыли лошади? Поздравляю! Конзавод можно уже считать действующим! — Чоров изображал радость, но глаза его оставались пустыми, равнодушными. Какое ему дело до чьих-то лошадей! Ему нужен план по кукурузе.
— Пятнадцать голов кабардинской породы. Представляешь, казаки сохранили кабардинских лошадей! Это ведь те кони, на которых мы уезжали на фронт. Никто не сомневался в их гибели, а они, оказывается, уцелели.
— У казаков, как и горцев, «лошадиная» душа.
Кошроков спешил:
— Договорились. Через день пришли за мной машину, а то, боюсь, мой «ординарец» еле передвигает ноги от усталости. Пятьсот километров верхом — не шутка. Переход для тренированного кавалериста.
— Есть! — Чоров не собирался провожать директора конзавода: и так немало для него сделал; вот, отправляет на своей машине, потом снова пошлет за ним. — Если что изменится — позвони.
Выйдя в приемную, Доти Матович увидел Курацу, сидевшую рядом с корреспондентом местной газеты Зурабом Куантовым. Кураца была одета уже совсем не так нарядно, как на свадьбе, — темная стеганка нараспашку, под ней китель, оставшийся от мужа, шерстяной платок, войлочные сапоги, обшитые кожей. С кителем она почти никогда не разлучалась; ей казалось, она ощущает присутствие мужа, когда ходит в нем. Увидев Доти Матовича, Кураца радостно заулыбалась.
— Я слышала — лошади прибыли. Поздравляю! — Глаза ее оставались печальными. — У тебя ведь старейший конзавод, древние традиции…
— Завод и впрямь старинный. В прошлом веке основан. Каких скакунов там выращивали прежде — сказка!.. А ты почему здесь?
Кураца настороженно огляделась и, сделав вид, что не расслышала вопроса, попросила:
