Но на этом его испытания не кончились. Он осиротел еще ребенком; его подобрал родственник и приспособил пасти коз. Бог наделил мальчика удивительной памятью и жаждой знаний. Как ни нагружали его работой в доме родного дяди, он все же сумел закончить сельскую школу. Тем временем открыли пединститут, и Зураб стал студентом. Но пришли оккупанты, и учеба прервалась уже на последнем курсе. Куантов очень рано стал писать, посещал литкружок, в институте выступал со стихами на вечерах…
— Это какие же факты тебе очевидны? — язвительно, с угрозой в голосе поинтересовался Чоров. — У тебя что — свидетели есть, документы? Что ты вообще знаешь?!
— О тебе я знаю довольно много, товарищ Чоров. И только плохое.
Чоров опешил:
— Много знаешь обо мне? Да ничего ты не знаешь — сплетнями питаешься, как старуха! В своей поганой повести ты не пожалел желчи и черной краски — изобразил меня самим чертом, только рога и хвост не приделал. И этого, ты считаешь, мало. — Чоров понял: надо обрезать крылья расхохлившемуся птенцу, загнать его в мышиную норку, иначе он натворит такое — не расхлебаешь. — Хочешь заработать на мне больше чем заработал пророк Магомет на коране? Признайся!
— Я вообще ничего не хочу заработать.
— Помяни мое слово. Я думал, ты смышленый парень, а ты дурак дураком. Да и я хорош: предлагаю тебе ни за что ни про что отличное место, создаю, так сказать, условия для расцвета гнилого таланта.
— Не хочу я ничего.
Чоров подумал: настал момент; придется идти с козырного туза, иначе можно проиграть. Он встал, открыл сейф, стоявший в углу кабинета, извлек оттуда пожелтевшую от времени бумагу, молча ее проглядел и, не пряча, повернулся к собеседнику.
— Ты все ратуешь за правду. А об одном забыл. Это тоже правда, и она стоит того, чтобы предать ее гласности.
— Что ты имеешь в виду?
— А то, что ты — сын белогвардейского офицера. Эту правду ты ведь не захочешь обнародовать на газетных страницах? Ты выбираешь ту правду, которая тебе по душе, — как смушковую папаху на базаре.
— Ложь. Чистейшая ложь! — Зураба словно током ударило. Он с силой сжал костыль, стараясь подняться во весь рост, чтобы смотреть прямо в лицо Чорову.
— Нет, не ложь. Я прикажу — всю подноготную твою мне положат на стол. Увидишь, как повернется твоя судьба. Пулей вылетишь из института. Посмотрю, и как тебя будут печатать в газете. К редакции на пушечный выстрел не подойдешь. Все двери перед тобой захлопнутся.
«Он роет мне могилу, — подумал Куантов. — Но отступать уже не могу. Жребий брошен. Я не буду уважать себя, если сдамся сейчас, пойду на эту уловку. Если ему удастся склонить комиссию на свою сторону, пошлю письмо в «Правду», а копию положу прямо на стол Зулькарнею Кулову».
— Ничего… — произнес он, успокаиваясь.
— Что — «ничего»?
— Я позабочусь, чтобы о делах нашего района узнали все в республике. Поеду в Москву, но добьюсь своего.
— Может, тебя до станции довезти? — злобно хихикнул Чоров. — Ты не доедешь до Москвы. Даже до Кулова не доберешься.
— Письмо дойдет.
— Не дойдет. Прямо с почты его принесут в этот кабинет, и я положу его в папку, где уже хранится твоя биография. — Чоров кивнул головой в сторону сейфа. — Вон отсюда! Езжай, куда хочешь!.. — гаркнул он, окончательно потеряв власть над собой.
Пока Зураб на костыле ковылял к двери, Чоров успел добавить:
— …Отпрыск белогвардейский! Тебе бы, как и твоему настоящему отцу, домишко срубить в зоне вечной мерзлоты, а ты греешься под южным солнцем. Я ему должность предлагаю, доверие оказываю, а он…
— Бери себе эту должность! — возмущенно воскликнул Куантов, исчезая за дверью.
В приемной оказалось немало народу. Зураба встретили сочувственно, но он никого не видел, ничего не слышал и шел по улице, сам не зная, куда.
Конный завод «Марухский» был основан известным коннозаводчиком Гаруном Мамрешевым. Когда-то там содержалось сорок восемь кобылиц и четыре производителя. Хозяин ежегодно продавал десятки лошадей не просто для верховой езды, а «под седло самого шаха», как он сам любил говорить. Когда на Кавказ приехал великий князь Николай Николаевич со своим семейством, горцы преподнесли женщинам шелковую ткань тончайшей работы — весь отрез сквозь перстень протянули, а великому князю подарили редкого скакуна кабардинской породы, выращенного Гаруном Мамрешевым.
Отменными были скакуны для скачек. Например знаменитый Кариб, проданный в Англию за баснословную цену. Кариб участвовал в девятнадцати международных скачках; на двенадцати он взял первый приз, на шести — второй и лишь один раз занял третье место, и то потому, что мчавшийся на полкорпуса позади всадник тянул его за потник, облегчая путь своему коню. Англичанин, владелец необыкновенного скакуна, отдал его на год в качестве производителя в США и получил за это миллион долларов. При Советской власти конный завод пополнился новыми прекрасными лошадьми, элитными производителями, приносившими славу не только заводу, но и всей республике.
Конюшни, овеянные легендой о славном Карибе, были сожжены фашистами, уцелели лишь их мощные каменные стены. Но после освобождения предгорий Кавказа конюшни сразу же восстановили, посадили пирамидальные тополя, заново разбили клумбы, битым кирпичом засыпали дорожки. Название «конский санаторий» вполне соответствовало восстановленным конюшням, обращенным фасадами к Кавказскому хребту. Старые лошадники знали: лошади, как и люди, наделены чувством красоты.
Доти Кошроков позаботился, чтобы и вход в конюшни — просторное помещение, похожее на залу, привели в надлежащий вид — посыпали пол, украсили стены портретами знаменитых лошадей, приумноживших славу кабардинской породы, повесили чудом уцелевшую люстру. Вдоль стен даже расставили венские стулья, словно Доти Матович собрался проводить здесь беседы с лошадьми. В самих конюшнях были укреплены перегородки между стойлами, чтобы лошади не мешали друг другу. Вообще лошадь, если она здорова, чаще всего отдыхает стоя; однако есть немало лошадей, которые любят спать, лежа на мягкой подстилке.
В разгар уборки конюшен приехала Апчара Казанокова поздравить Доти Матовича с возрождением конзавода. Приехала не с пустыми руками, а с недоуздком, хранившимся у них дома еще со времен гражданской войны. Недоуздок с серебряными позументами был сделан когда-то ее отцом, Темирканом, для «военной» лошади, на которой он вернулся домой после установления Советской власти на Северном Кавказе.
Апчара застала Доти Матовича в леваде. Там переписывали лошадей, заводили на каждую «личное дело» — восстанавливали родословные. Серьезному испытанию подверглась способность Нарчо красиво писать. Ему было поручено изготовить аккуратные таблички с надписями, где бы указывались кличка, масть, класс кобылы и кличка ее родителей. Таблички эти надлежало прибить над входам в каждое стойло. То и дело Нарчо приходилось бежать к Айтеку и уточнять масть лошади — по «рубашке» иной раз ее трудно определить. Возраст устанавливал сам Доти Матович — по зубам. У некоторых кобылиц на морде уже выступала седина.
— Ты можешь отличить серую от вороной? — Айтек серьезно взялся учить Нарчо лошадиной науке.
— Могу.
— А гнедую?
— Коричневый корпус, черная окраска ног, гривы и хвоста.
— Правильно. А буланая как выглядит?
— Песочно-желтый корпус…
— Ясно. Караковая?
— Караковая? — Нарчо почесал затылок. — Не знаю…
— Запомни: черные туловище и голова, ноги рыжие, на конце морды, вокруг глаз и под брюхом подпалины.
— Теперь буду знать. А чубарая — это какая?
— По белому корпусу черные или коричневые пятна. Бывает — по темному корпусу белые пятна. Но такой масти в нашем табуне нет.
— Есть одна. Корпус рыжеватый, хвост и грива светлые.
— Много еще мастей?
— Много. Всех не перечислишь. Саврасая — светло-гнедая, с желтизной. Соловая, буланая… Их на заводе также нет. Это татарская порода, они малорослые и нам ни к чему. Давай, пиши свои таблички и не ошибись. Перепутать масть — позор для лошадника.
Нарчо хотел попросить Айтека рассказать о лошади, прожившей тридцать девять лет. Необыкновенное долголетие! Лошади ведь в среднем живут до двадцати лет. Но в этот момент послышался знакомый женский голос:
— Поздравляю, Доти Матович! — Это была Апчара. Доти был приятно изумлен.
— А-а, товарищ председатель! Прошу к нашему шалашу. Посмотри, сколько лошадей! Спасибо, Апчарочка, за внимание. Но, знаешь, его не только люди понимают и ценят. Иной скакун так привыкает к аплодисментам, что и с арены не хочет уходить, упирается, дескать, похлопайте, не жалейте рук.
