Теперь ей казалось, что ее мать действительно стремилась найти себя, оградиться от чего-то. Марусе стало жаль ее, обидно, что она была несправедлива к маме. А все потому, что у нее самой никогда не было собственных мыслей, а только упрямство, капризы и фальшь. Да и во что верили ее родители, дед, бабушка? Кажется, отец пытался найти некую правду. Он ей повторял, что нужно выстоять и не дать себя “им” “сожрать”. Но она его не очень понимала. Он был милый и очень странный человечек. Наверное, он предполагал некую борьбу за выживание, за нахождение своего места в жизни?
Как и все в ее окружении, Маруся никогда не задумывалась о вере в Бога. Академическая семья жила наукой, музыкой и достатком. Были ли они одурманены коммунистической идеологией? В семье об этом не говорили, делали вид, что это стереотипное суждение и что никогда коммунизм не занимал такого места в умах людей, чтобы их “одурманить”. Сама Маруся сдавала экзамен по истории КПСС, но на другой же день выбрасывала из головы зазубренное. Ну, ходила она пару раз на демонстрации, но это было общение с одноклассниками и сокурсниками, а не политические акции. Как-то дед ей сказал, что пионеров и комсомольцев воспитывают по христианским ценностям. Лет в семнадцать, наслушавшись разных дискуссий, Маруся попыталась в семье задать пару вопросов, но связного ответа не получила, а только “подрастешь, сама узнаешь” и “лишнего не болтай, чтобы не осложнять всем жизнь”. А о вере они просто ничего не знали.
Единственное, что она помнит, так это книга новгородских икон, которую подарили деду и которую выпросил отец. Он несколько раз давал Марусе эту книгу смотреть, но ничего не объяснял. В университетской среде никто никогда о Боге не говорил, в церковь не ходил, а в те шестидесятые все, от инженера до поэта, упивались другим. Сейчас, оглядываясь назад, она понимала, что эта вольность была бурей в стакане, некоей иллюзией и что должно же в жизни быть нечто главное, фундаментальное, то, что удерживает человека от безрассудных поступков, от самоубийства, от невозможности сохранить не только себя, но семью и любовь.
День начинался рано, она старалась допоздна сидеть на работе, зарывалась в архивах, составляла какие-то графики, библиотечная работа ей нравилась. Здесь, в тишине стеллажей, она жила не настоящим и даже не близким прошлым, а веками. Постепенно работа в архиве стала для нее почти наркотиком, она увлеклась, перед ней открылись неведомые стороны жизни, письма, исторические документы, фотографии. Некоторые полки были заполнены большими коробками, которые редко кому выдавались, да и то по особому разрешению. Однажды любопытство взяло верх, а запретность вызывала в ней почти спортивный азарт, и когда она в очередной раз ставила папки на место, то заглянула в одну. Маруся знала, что она не имеет права копаться в них. Инструкции запрещали сотрудникам самовольничать. Более того, к ним применялись еще более драконовские правила, чем к читателям. Прежде чем получить доступ к научной работе с фондами, требовались всяческие справки, обоснования, печати, разрешения, а ведь могли и не дать этого злосчастного допуска. После прочитки, перед тем, как вернуть все в хран, сотрудник пересчитывал каждый листок, а читатель расписывался в особой тетради. У входа сидел милиционер, строго смотрел в паспорт, посетители заполняли бланки, в читальный зал запрещалось приносить портфель и тем более фотоаппарат.
Ни из библиотеки, ни из архива за все годы никогда ничего не пропало.
Что же скрывают от граждан? И почему только избранные могут работать с этими архивами? Скорее всего, по природному любопытству и потому, что, кроме этих запретных папок, она двадцать четыре часа в сутки ничего не видела, Маруся все больше вчитывалась в страницы. Так она впервые узнала о жизни в старой России. Это по учебникам истории в школе они не проходили. Хотя в университете, в диссидентских кругах многое болтали…
Потом была папка о гражданской войне, об эмиграции, прочитала откровения о революции, ей попались пожелтевшие отчеты со списками конфискаций, уничтоженных церквей… Единственный человек, которому она могла задавать вопросы, был ее новый знакомый — коллега-историк. Доверие к нему у нее возникло не сразу и случайно.
Как-то задержавшись на работе, будучи уверенной, что она одна, Маруся в своем уголке читала и не заметила, как за ее спиной возник мужчина. Он бросил взгляд на стол, улыбнулся и сказал:
— Не бойся, никому не скажу. Я сам здесь такое откопал… волосы дыбом.
Так уж случилось, что, однажды застав Марусю за преступлением, он стал ее подкармливать разной литературой, советовал, что лучше почитать и в какие папки заглянуть. А через пару месяцев под видом упорядочивания архивных материалов он попросил у заведующей отделом разрешение взять Марусю в помощницы, и та дала свое добро.
Изо дня в день, из месяца в месяц они, как два заговорщика, приносили в свой рабочий отсек папки и делали вид, что сдувают с них пыль, пересчитывают и подклеивают страницы, а на самом деле читали и переписывали. То есть это Маруся помогала переписывать интересующие его материалы. Историк многое знал, но вслух, при других, ни о чем с Марусей не говорил. Он действовал очень осторожно, и между ними постепенно возникло полное доверие.
Частенько после работы он провожал ее до метро, а однажды предложил погулять по Замоскворечью, и Маруся, плохо знавшая город, открыла для себя удивительные уголки. Да, наверное, ему хотелось за ней поухаживать, но она держала себя с ним сдержанно и всем видом давала понять, что дальше общего дела и разговоров их отношения не пойдут. Историк был интересным собеседником, она не стеснялась задавать ему вопросы и однажды спросила:
— Скажи, а какая разница между хорошим коммунистом и христианином? Ведь хороший коммунист — честный, образцовый, чистый, вежливый, порядочный. А в Бога верующий человек — он должен тоже быть порядочным? Значит, разницы нет?
Он был удивлен, не сразу нашелся с ответом, а потом сказал:
— Так вопрос не в честности, а в причине этой честности. Твое отношение к другому человеку чем характеризуется? Христианин — тот, кто принял Христа в свое сердце.
Маруся не поняла, стала возражать, спорить. Они уже долго бродили по улицам, беседовали, и казалось, что он не может ей объяснить, что такое настоящая вера. Для нее все оказывалось на уровне схоластики и формальности, на каждое его объяснение она находила отрицательный ответ. Многое она представляла как невежда, но все-таки много чувствовала сердцем. И вдруг он сказал:
— Маруся, ты рассуждаешь, как все атеисты. Вот докажите мне, что Бог есть, и тогда я поверю! А вера в Бога — это чувство, но другое, чем у коммуниста. Он может быть вежлив и корректен, но убьет за свою веру и глазом не моргнет. Христианин — другой, он и врага простит. Это антиподы. Принять Христа идти за Христом — значит принести себя в жертву, а не других. Значит, себя сделать рабом Божиим, а не других…
— Откуда ты все это знаешь? Ты веришь?
— Теперь да, но был, как все. Мы ведь окружены этой коммунистической идеологией. Мой папа тоже был таким (царство ему Небесное!), а он четырнадцатилетним пацаном полгода отсидел в лагере за кружку колхозного молока. Вернулся покалеченным, но остался коммунистом и все мне повторял: “Время было такое. А тех, кто катовал, и так Бог покарал”. Но я как-то в это не очень верю. Для меня коммунист — это антихрист. Враг Христа! И еще скажу тебе, это не может быть смешано, не может быть никакой примиримости в этом, особенно если коммунизм объявил свое намерение уничтожить веру, уничтожить чувства. Знаешь, ведь немного коммунистов, которые крестили своих детей, это известно всем.
— Ты до всего этого своим умом дошел? Или тебя кто просвещал?
— Повезло, встретил человека, он мне много интересных книжек давал. А потом предложил покрестить меня… он был священник, немолодой, сам в лагере отсидел. Я тогда ничего не понимал, и он мне замечательно объяснил, что такое настоящая вера, церковь и молитва. Что вера не сводится только к обрядам. Ну… красить яйца, печь куличи, одеваться в русские одежды и прыгать через костер в ночь на Ивана Купала. И что вера — это постоянство. Что в церковь нужно ходить не когда зуб болит и молить Господа помочь в трудный момент, а молиться постоянно. И как бы это “обыденность”, которая станет необходимостью и приведет к церковности.
Он помолчал и добавил:
— Я хочу тебя позвать… пойдем со мной на воскресную службу?
— Понимаешь, мне в церковь, наверное, нельзя. Ведь я не крещеная. Меня атеисткой растили, и я не готова еще отказаться от прежней жизни. Свои грехи я вполне сознаю, но справиться с собой, оттаять не могу, сердце мое, как камень, не смягчается.
— Коли у тебя уже осознание есть, то самое время и к Богу прийти.
Маруся такого поворота событий не ожидала, смутилась и согласилась.
