«Эх, не поговоришь тут!» Студент досадливо оглядел берег и склон бугра. От моста до моста и чуть дальше за шоссе шла спорая работа. Женщины, как в трясине, тонули в земле, и некоторые уже ушли в нее по плечи и шею.
— Этот окоп хватит! — сказал студент. — Давайте другой.
— Давайте, — сказала Лия.
Она тоскливо глядела на молодого человека, не решаясь верить, что чем-то приглянулась ему. «Просто нужно где-нибудь рыть. Вот и помогает. Тем более я тут самая безрукая, — ответила своим горячим от волдырей ладоням, которые ныли под жесткими рукавицами. — Но он очень милый. Понятливый. Наверно, тонкой душевной организации. Даже чем-то похож на Виктора. Только Виктор…» И она, не додумав, вспомнила то, чего не знала махавшая сейчас киркой подруга. На шестой день войны, когда Санька с матерью пошла провожать мобилизованного отца, в коридоре снова зазвенел телефон:
— Лия, это злополучный Виктор.
— Санюры нет дома, — сухо ответила она.
— Лия, мне надо вас… Вы знаете клуб камвольной фабрики? Это на «букашке»… Только приходите одна.
— Хорошо, — сказала Лия, поняв, что его взяли в армию.
И когда назавтра он, странно преобразившийся в непригнанных гимнастерке, галифе и в ботинках с обмотками, хватая ее за руки и жадно глядя ей в лицо, шептал, что она сразу произвела на него впечатление и что он ее смущался, а Саня такая разбитная и ловкая, а он выпил. Лия слушала его, не отводя лица, слушала и не верила ему. И когда на прощанье он стал ее целовать, она не отворачивала головы, но все равно ему не верила. Все мужчины такие слабые; и этот тоже слабый, хоть и честный мальчик. Он был виноват перед ней, чувствовал это, желал оправдаться и поэтому, несмотря на свою честность, врал еще больше. Нет, она не была нужна ему. Просто из суеверия он хотел, чтобы кто-то его проводил туда, где бомбы, пули, снаряды, где смерть… А Санюру он позвать не мог, ему было перед ней совсем стыдно.
— Я тебе буду писать, — сказал Виктор.
— Хорошо, — кивнула она, надеясь, что тоскливая минута прощанья быстро позабудется и он не напишет. Потому что, если Санюра найдет в ящике письмо, могут начаться новые неприятности. Тем более ее отец, которому Лия после повестки все простила, ушел на войну, а Лиин папа, хоть и не жалеет себя на ответственном строительстве, все-таки не подвергается каждое мгновение смерти.
И теперь, глядя на бойца, она скорее огорчалась, чем радовалась, его вниманию и заботливости.
— Стоп! Без меня тут… — вдруг крикнул тот и, выпрыгнув из неглубокого, только начатого окопа, побежал по склону к мосту.
— Откуда?! — кричал он.
Лия увидела, что на том берегу из леса выскочили навстречу водителю два бойца в ужасно грязных, прямо-таки черных шинелях. «А вдруг переодетые немцы?» — со страхом подумала она, глядя на их запачканные и натянутые на уши пилотки. Но первый из бежавших бойцов уже обнимал водителя. Потом его обнял второй боец, и они трое, привалясь к перилам моста, стали весело размахивать руками. Водитель в давно не новой вспотевшей под мышками гимнастерке казался щеголем рядом с измученными, небритыми, грязными красноармейцами. Но было видно, что они ему ужасно рады. Потом бойцы побежали на ту сторону в лес, а водитель побежал назад по мосту, взлетел к ним на бугор, схватил шинель и, на ходу застегиваясь и не отвечая на молчаливый Гошкин взгляд, помчался к церкви, наверно, будить капитана.
Спросонья Гаврилову почудилось, что его арестовывают. Над ним нависло перекошенное злобой лицо, к тому же перевернутое так, что звездочка на меховой шапке оказалась ниже высунувшихся из-под кожанки синих петлиц.
«Где я промахнулся? — звенело в полусонном мозгу. — По телефону открыто сказал? Грузовик не вернул? Так не себе, а женщинам вез! Ларечник? Нет. Накладные в порядке были!» Он, не торопясь, выбрался наружу. Перед ним стоял в новенькой зимней кожанке с новым автоматом на хромовой груди лейтенант внутренних войск. Кубари, правда, успели спрятаться под мех, но Гаврилов еще лежа заметил, что их на каждой петлице всего по два.
— Спишь? — спросил лейтенант, не торопясь, уверенный в своем праве задавать вопросы.
— А что, нельзя?! — злобно ответил Гаврилов. Теперь он видел, что лейтенант один — за его спиной прислонился к церкви мотоцикл «Иж-8» без коляски.
«От, чертяка хромовый! Удобства любит! — подумал капитан, завидуя сразу кожанке, ушанке, новенькому ППШ, а всего больше — мотоциклу. — Тебе бы еще перину! Ага, и она есть», — усмехнулся Гаврилов: в шагах пяти от лейтенанта, осклабясь, стояла Марья Ивановна.
«Унюхала», — подумал капитан.
— Ну? — сказал вслух.
— Что — ну? — разозлился кожаный. — Немцы где?
— Это ты мне доложи, — нарочно зевнул Гаврилов, твердо уже понимая, что лейтенант приехал не за ним. — Ты бы ему сказала, а то будит зря, — повернулся к Марье Ивановне.
— А мне что?! — огрызнулась та.
«Нешто так хреново, что уже этих посылать стали?» — со злорадством и одновременно с печалью подумал Гаврилов.
— Где противник, капитан? — медленно процедил кожаный, который, видимо, привык задавать вопросы.
— Я тебе не капитан, а товарищ капитан! Понял? — побледнел Гаврилов, ловя, как в прицеле, брезгливую ухмылку Марьи Ивановны. — А ну — руки по швам и стать, как положено…
— Ладно, не психуй, — сбавил гонор кожаный.
— Откуда едешь?
— Откуда надо. Я вам не подчиненный.
— А не подчиненный, так дуй отсюда к едрене-матрене, — снова зевнул Гаврилов, считая, что кожаный пены сбавил, а особо нажимать не стоит, потому что связываться с их народом — себе же хуже.
— Давно вы здесь? — теперь уже по-людски спросил кожаный.
— Вчера прибыли, — ответила вместо Гаврилова старшая.
— И ничего такого не было?..
— Ничего, товарищ начальник.
— Ни немцев, ни наших?..
— Нет.
— Вот пироги… — вздохнул кожаный.
— Ничего, жив будешь — привыкнешь, — издевался Гаврилов. — А ну, заводи колеса — начальство разведки ждет.
Он уже понял, что кожаного послали вперед выяснить обстановку. Хотелось Гаврилову еще узнать, кто послал и много ли у того начальства бойцов и техники, и пришлет ли оно их сюда, в эти окопы, а лучше еще дальше — за реку, но понимал, что кожаный ему, армейскому капитану, ни черта не скажет.
— Давай газуй, — сказал Гаврилов, давая понять кожаному, что видит насквозь его растерянность, а может, и трусость.
«Это тебе не ночью людей будить», — хотел добавить, но сдержался.
— Поели бы, — сердобольно протянула Марья Ивановна. — Горяченькая! — И пошла к костру.
— Пожалуй, — пробормотал кожаный.
Он неловко топтался перед храмом, растеряв половину форса.
— Ну? — Гаврилов с презрением снова посмотрел на кожаного, но тут капитана отвлек бегущий водитель.
— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — кричал тот, задыхаясь. — Там наши!
— Где? — вскрикнули разом Гаврилов и кожаный.
— Сразу за речкой… Раненые у них… Сейчас принесут…
Кинувшись к мосту, Гаврилов и кожаный увидели на той стороне бойцов, с виду больше похожих на беглых каторжников. Шинели на них были черно-рыжие, словно они ползали в них по болотам, а потом терлись о кору или опавшую листву. Обмоток ни у кого не было, а пилотки были у всех вывернуты и натянуты на уши. Сначала появились трое, точнее двое, которые несли на каком-то куске брезента, обрывке палатки или орудийного чехла, третьего красноармейца. Правая нога раненого была обмотана тоже брезентом, цветом почернее — видно, запеклась от крови. Женщины с криком бросились на мост, опережая командиров.
— Подождем, — сурово сказал кожаный.
Капитан ничего не ответил. «Пусть командует, — решил про себя, — чего высовываться? Мне женщин во как хватает… А теперь — раненых, как пить дать, подкинут».
Из лесу вышли еще трое бойцов, тоже больше смахивающих на леших. Двое, видимо, были легкораненые. У одного рука была подвязана, у другого висела вдоль тела. Третий боец, обнимая их за плечи, прыгал на одной ноге. Вторая была укутана в надрезанный шинельный рукав, обмотанный телефонной проволокой. За ними еще двое красноармейцев несли тяжелораненого на самодельных носилках. Женщины на мосту обнимали бойцов, принимали раненых и с криком и плачем несли дальше.
— Как бы тебе, студент, не пришлось газовать в госпиталь, — тихо сказал Гаврилов.
— Платформы ж обещали… — тоже тихо отозвался водитель, словно объясняя, что своей волей не хочет бросать капитана с такой прорвой женщин.
— Обещанного, знаешь, три года… — вздохнул Гаврилов. — Ладно, подождем чуть. Погрей пока мотор.
— Ой, господи, молоденькие…
— Надо же!
— Ироды, народ губят! — причитали женщины, не столько помогая, сколько мешая тем, кто ухватился за носилки или за край брезента нести раненых. Некоторые крестились сами и крестили бойцов.
