Оковалков знал хитрости и ловушки минной войны. Не мешал прапорщику, ждал его возвращения. Думал: какие слова произносил Мануйлов в момент, когда его растерзало взрывом? Какая сила остановила его, майора, заставила шнуровать кроссовки, уберегла от фугаса? Смерть, с которой он вел в «зеленке» борьбу, уже дважды его победила — убила ефрейтора и солдата, но пощадила его. Берегла для какой-то скрытой, неясной цели, давала ему выжить. Продолжала вести по заминированным садам, ведя ему вслед тонкое перекрестье прицела.
Крещеных вернулся, отряхивая ладони в желтой глиняной пудре:
— Пусть автоматом попользуются… Пусть постреляют…
Они двинулись сквозь развалины, осыпая ногами ручейки пыли, боясь прикоснуться к земле. Майор замыкал их малую, поределую группу. Вдруг услышал в стороне слабый звяк и звон хрустнувшего под стопой камня.
Свистящим направленным шепотом он остановил идущего впереди Щукина, и вся группа замерла, обернулась, собралась к нему. Они прижались к дувалу, глядя сквозь щель на проулок, где темнела воронка от взрыва и плоско лежал автомат.
Звук опять повторился — звон тонкого ломкого камня, на который наступила нога. Через проулок, сквозь солнечное пустое пространство, на соседних развалинах мелькнула чалма, смуглое лицо, край голубоватой накидки, свившейся налету в завиток.
Крещеных держал в кулаках пулемет, готовый ударить в пролом. На лице его сквозь щетину и грязь было острое терпеливое ожидание. Сощуренные злые глаза не отрывались от заминированного автомата. Он был охотник, поставивший ловушку, и зверь был рядом, ходил кругами вокруг наживки.
Опять зашуршали камни. Из развалин показался афганец. Оглядывался чутко, готовый шмыгнуть обратно, похожий на мышь, выглянувшую из норы. Он осторожно спустился к проулку и не прямо, а по сложной, извилистой линии стал приближаться к воронке. Земля была заминирована, начинена фугасами, и он, знавший проходы, выбирал безопасный маршрут.
Остановился посреди проулка, отбрасывая короткую черную тень. Поднял вверх руку и пальцами издал трескучий щелчок. На этот звук и сигнал из пролома показался второй афганец, мальчик, босой, с непокрытой головой, в легкой курточке-разлетайке. Юрко и смело, повторяя тот же извилистый путь, он пробежал по проулку и встал рядом с первым. Они что-то негромко обсуждали, высматривали вокруг, стараясь угадать причину взрыва, найти подорвавшегося.
Это были минеры, чьи ловкие пальцы из двух деревянных дощечек и консервной жести изготовляют контактные платы, вживляют их в пыль дороги, в гравий обочины, в колею «бэтээров». Взрыватель из батарейки и медных проводков приводит в движение вмурованный в землю фугас, разрывает надвое стальной транспортер, отламывает башню у танка, превращает в росу оступившегося человека.
Минеры стояли посреди сооруженного ими минного поля, осторожно оглядывались. Старший, поводя носом, словно принюхиваясь, безошибочно угадал расселину, где таилось тело Мануйлова. Пошел к развалинам, аккуратно ставя ноги в чувяках. Оковалков смотрел, как он приближается, какое узкое большеглазое у него лицо, худая шея, на которой блестела цепочка. Он уже нагибался, заглядывал в черную щель, где лежал убитый Мануйлов, когда мальчик подбежал к автомату, схватил его, и тут же под руками у него ахнул взрыв. Он упал, накрывая животом комок пламени. Маленький, босоногий, набитый осколками, слабо, в последних конвульсиях перебирал и сучил ногами.
Первый тонко вскрикнул, хотел бежать к месту взрыва, но Крещеных молниеносно, как тень, метнулся к нему, сбил на землю, схватил за шиворот, вволок в развалины. Ударил затылком об окаменелую глину, тряс, брызгая ему в лицо слюной. Глаза прапорщика, ненавидящие, желтые, смотрели в черные, полные ужаса глаза афганца.
— Что, сука, сладко?… Сейчас ты у меня, сука, будешь землю есть! Зубами из земли фугас выгрызать!..
Он тряс его, ударял затылком о глину, и в глазах афганца был черный блестящий ужас.
— Отставить! — Оковалков перехватил ударяющую руку прапорщика. — Саидов, спроси его, где проходы в минах!.. Некогда!.. Уходим!..
Саидов наклонился к афганцу. В лице таджика было сложное выражение страха, враждебности и сочувствия. Минер, услышав речь на родном языке, потянулся к Саидову, заговорил, залепетал, вращая слезными глазами, показывая через стену, о которую его бил Крещеных, на проулок, где скрючился, слабо шевелил ногами босоногий мальчик.
— Говорит, это сын!.. Говорит, надо взять, помочь!..
— Ты сам сучий сын! — рванул его за цепочку Крещеных, разрывая мягкий металл. — Всех вас с выродками бензином облить!.. Говори, падла, где мины ставил! Где проходы!..
Он ударил минера кулаком в лицо, вдавил его ударом в стену.
— Отставить!.. Убьешь! — прервал его Оковалков. — Саидов, спроси где проходы!
Таджик говорил, а афганец, оглоушенный ударом, водил глазами, прислушивался, тянулся туда, где на солнечном горячем проулке умирал его сын.
Оковалков не испытывал жалости. Торопился уйти от этого постылого места, где в пещере, еще теплый, лежал Мануйлов, — уйти сквозь минное поле, уцелеть и прорваться в далекую солнечно-синюю долину, где канал, вода, избавление. А для этого тощий, с упавшей чалмой афганец, чей сын умирает в липкой лужице крови, должен встать и пойти впереди, указывая безопасный маршрут. А потом на чистом, без мин и фугасов месте они расстанутся с ним, оставят его бездыханным среди пыльных бугров и колючек.
— Пусть встанет и покажет маршрут!..
Саидов перевел, и пока слова таджика проникали в воспаленное, оглушенное сознание пленного, майор отчужденно смотрел на него, на тонкую ранку, оставленную содранной цепочкой. Чувствовал, как едко, кисло пахнут одежды афганца.
Тот выслушал таджика и вдруг воспрянул, напружинился всем своим худым колючим телом, захлопал, зашевелил быстрыми лиловыми губами, выталкивая бурлящие гулкие звуки.
— Говорит: убийцы, проклятые Богом! — переводил торопливо Саидов. — Говорит: все на минах взорвутся!.. Говорит: людей в кишлаках убили, теперь самих убьют!.. Говорит: кругом люди доктора Надира, все знают, все видят!.. Плен берут, живот резать будут! Сын помрет, а он за сына глаза колоть будет!..
И такая жаркая ненависть была в угольных глазах афганца, убивающая их, пришельцев, обрекающая их на все виды смерти — от пули, от взрыва, от ядовитой воды и пищи, от тоски, от безумия, от изъедающего душу отчаяния. Он насылал на них смерть, обрекал умереть на этих развалинах, на разбитых чашках, сожженных коврах, на могилах детей и старцев, на своей собственной могиле и могиле убитого сына.
Эта ненависть черных глаз вызвала ответную, блеснувшую из-под пыльных бровей Крещеных. Он размахнулся и ударил минера в живот коротким страшным ударом умельца по рукопашному бою. Собрал в удар всю медвежью крушащую силу, ломая ребра, разбивая вдребезги печень. Удар, как взрыв, проник в нутро афганца, превратил в мешанину органы жизни. Минер отпал набок, и из ноздрей и рта потекла розовая пена. Он не дышал, драные легкие розовым кружевом лезли наружу сквозь ноздри и рот.
Все встали, отошли от него.
— Разумовский, вперед! Я — замыкающий!.. — скомандовал майор. — Смотреть под ноги!.. Держать интервал!..
Оглянулся — у стены, убитый ударом, лежал длиннотелый афганец, и дальше, сквозь пролом в стене, на солнцепеке — его маленький скрюченный сын.
Они шли, не останавливаясь, вслед за медленным движением солнца. Казалось, по рытвинам и кустам катится раскаленный железный шар, и они, заключенные в этот шар, задыхаются в его пылающей пустоте. Ноги горели. Не было пота, и одежда скребла сухие ребра металлическими складками. Автомат в руке накалился, словно из него вели стрельбу.
Оковалков искал глазами тень, но безлистые сады концентрировали в себе жар, и они в полуобмороке проходили в лиловой ультрафиолетовой тени погубленных деревьев. Иногда вдалеке слышался слабый выстрел, словно от жары лопался патрон в чьей-то перегретой винтовке.
— Не могу!.. Сердце!.. — Щукин, бледный, бескровный, хватал губами воздух, словно клочья пламени. Было видно, что он сгорал изнутри. — Упаду!
— Привал!.. Десять минут! — приказал Оковалков.
Все молча повалились на землю, забиваясь под колючки, под известковые корни окаменелых растений. Оружие в вороненых радужных пленках осталось на солнцепеке.
Он сидел, сжав веки, стараясь спрятать зрачки от всепроникающего свечения, и под веками начинали всплывать пятна света и тьмы, словно плавились и распадались глаза.
Он стал думать о женщинах, которых когда-то знал. Думал о них по-мужски, плотски, возбуждал себя зрелищем их грудей, с набухшими сосками, их животов с черной ямкой пупка, их бедер, лобков, их разведенных колен. Вспоминал их распущенные волосы, запрокинутые локти с вьющимися подмышками, их плечи и шеи, на которых в сумерках блестели цепочки, и он губами целовал металлическую змейку цепочки. Он вспоминал грубо и жадно, надеясь в этих воспоминаниях обрести дополнительную энергию. Но эти зрелища не возбуждали его, а только тратили последние остатки сил.
