Он поднял голову. Все лежали, прижимаясь к земле, пропуская над головой тягучую масляно-стеклянную жижу. Только таджик Саидов отошел в сторону, извлек из кармана платок, постелил его на колючки. Встал на колени, приникая лбом к земле, и стал молиться. Вскидывал руки с открытыми в небо ладонями, снова сгибался, словно зачерпнув из неба невидимое вещество, прижимал его к земле. Соединял небо с землей, сочетал распавшуюся материю земли и неба.
Оковалков смотрел, как молится юноша своему азиатскому Богу, который вел его к спасению или к смерти, доверялся его высшей милостивой воле.
Он взглянул в небо, туда, где был этот Бог. Тускло-белая пленка жары скрывала Бога. Не был виден его трон, его сияющие одежды, нимб над его головой. Этот Бог существовал, но не для него, Оковалкова. В небе, где был этот Бог, пролетали самолеты, уничтожая под собою «зеленку». Но он все-таки стал молиться. Не молиться, а просить, чтобы Бог их вывел к каналу. Не спас, не избавил от смерти, а всего лишь вывел к каналу. А уж там без Бога, своими силами, они доберутся до гарнизона.
Он молился, обещая невидимому Богу какое-то благое в будущем действо, какой-то добрый поступок, искупающий это движение сквозь «зеленку», сквозь убийства и смерть. Не знал, каким оно будет, это действо. Молил о канале.
— Подъем! — сказал он. — Час — движение! Пять минут — отдых!.. Щукин, соберись, твою мать!..
Двинулись, шурша в горячих колючках.
Рожденные среди другой земли и природы, они двигались в недрах азиатской страны, в ее лабиринтах, в загадочном свете, проникавшем в зрачки подобно миражам, в сухом жарком воздухе, залетавшем в легкие, как тончайший яд. Они пробирались по разоренной равнине, по умертвленной цивилизации, от которой остался отпечаток на камне. Как археологи, они ступали по черепкам и осколкам, по фундаментам храмов, по плитам безвестных надгробий. Оковалкову казалось, что они перемещаются по мертвой планете с остатками других городов, исчезнувших народов и царств, сгинувших от неведомой катастрофы.
Он поднимал к небу тяжелые глазные яблоки, смотрел в тусклое свечение солнца, и на дне глазниц, на утомленной сетчатке, возникало лиловое видение самолетов.
Кружа по осколкам поселений, обредая перемолотые в крошку кишлаки, они натолкнулись на пещеру, вырытую в песчаном пригорке. Рядом с ней стоял навес, покрытый сухими ветками. Пещера была обитаема, едва заметно светлела тропка, из камня был сложен закопченный очаг. Стоял чугунный котел с остатками пищи. Ходили, клевали пыль две тощие курицы. Вдоль навеса на тесемке были развешаны линялые тряпки.
Они хотели обойти стороной навес, скрыться в «зеленке», но велика была жажда, шершавые губы с запекшейся слюной и кровью вдыхали твердый воздух, и они осторожно окружили навес, навели на пещеру горящие стволы, стали подкрадываться.
В землю были вбиты кривые суковатые колья. На поперечинах, не доставая земли, держались носилки. На них лежал человек. Худое горбоносое лицо было небрито, заросло до глаз. Свалявшаяся черная борода белела кольцами седины. Лоб его был перевязан грязной тряпкой, и на ней виднелись ржавые пятна крови. Его накрывала полосатая ткань, не достававшая до плеч. Вторая повязка шла через грудь, и на ней застыли грязно-желтые брызги крови. Ноги костляво торчали из-под покрывала, с черными костяными пятками, с грязными растопыренными пальцами. Рук не было видно, они выступали под накидкой, как длинные, положенные вдоль тела суковины. Веки были опущены, и он что-то слабо бормотал в бреду.
На земле у носилок стояли металлический светильник и высокая глиняная крынка с водой. На нее, на эту крынку, устремились глаза подошедших. Стволы автоматов были направлены на лежащего человека, а зрачки — на темный овал крынки, где блестела, темнела вода.
— «Душок» загибается, — сказал Крещеных, наклоняясь к изголовью носилок. — Кто-то его хорошо зацепил. Жаль, что не я!
— Надо ему помочь на тот свет перебраться, — сказал Разумовский, облизывая губы, глядя, как слабо дрожит, отражаясь от стенок крынки, блестящая вода. — А то засветимся, он наведет по следу.
— Ему теперь по следу к шайтану в ад! — сказал Крещеных, трогая замызганной кроссовкой светильник, обрывки материи, пучки сухой травы, подвешенной к носилкам, стараясь не глядеть на серебряный круг воды.
Оковалков вглядывался в провалившиеся щетинистые щеки лежащего, в его сине-желтые захлопнутые веки, в кольца бороды, среди которых булькали и стонали губы. Это был раненый, умирающий моджахед из безымянной банды, одной из бесчисленных, обитавших в разоренной «зеленке».
Эти малые банды сбивались в многолюдные отряды, отправлялись к трассе, по которой двигались военные колонны. Жгли грузовики, грабили контейнеры, рассыпались малыми горстками, исчезая в зарослях и руинах. Ссорились друг с другом, устраивали друг на друга засады. Мирились, сообща подряжались охранять караваны с оружием. Сеяли мак для опиума, уходили в Пакистан разжиться едой и боеприпасами. Вновь возвращались в «зеленку», где когда-то были их дома и селения, их погребения и свадьбы, а теперь шли непрерывные схватки, превратившие бывших крестьян в умелых и выносливых воинов.
Умирающий моджахед мог получить свои пули с брони «бэтээра», отражавшего наскок на колонну. Или очередь из вертолета настигла караван. Или такой же, как и он, моджахед всадил в него пули во время ночной перестрелки.
Раненый на носилках бредил. Вода, желанная, с серебряным овалом, наполняла крынку.
— Приколоть его! — сказал Крещеных. Поднял крынку и стал пить, заливая шипящий, булькающий в глубине ком огня. С сожалением оторвался, заглядывая в крынку, передавая ее Разумовскому. — Приколоть козла!
— Сам дойдет! — сказал Разумовский.
Сделал выдох и в раскаленную пустоту, в свое растресканное, как печной свод, нутро стал закачивать воду. Глаза его дрожали от мучительного наслаждения.
Следом пил Щукин, мелко, жадно. Казалось, вода пропитывает пористую ноздреватую почву, мгновенно всасывается и исчезает бесследно. Он понимал, что выпил свою долю, но не мог оторваться. В глазах его было что-то жалобное, собачье, как у той дворняги, которую он убил, добывая кровь в банку.
Оковалков чувствовал губами глиняный край крынки, прохладную воду, заливавшую ему язык, небо, гортань, звенящую в зубах, летящую, как бисер, по пищеводу. Не просто пил, а уговаривал воду омыть все косточки и суставы, опрыснуть, охладить все перегретые клеточки организма, работавшего всухую. И тело слушалось его, справедливо и равномерно распределяло влагу между отдельными частями и органами.
— Пей! — сказал майор, протягивая крынку Саидову. — Твоя доля!
— Не буду. Пусть ему останется. Раненый человек, пить будет.
— Дурак! — сказал Крещеных. — Через час сдохнет!
— Пить будет, голову мочить будет, — повторил Саидов, ставя недопитую крынку в изголовье носилок.
— На выход! — торопил их майор, пропуская мимо себя прапорщика, капитана, сержанта. — Саидов, кончай возню!
Раненый шевельнулся, боль исказила его лицо. Он застонал, не раскрывая глаз, забормотал, замотал перевязанной головой. Саидов наклонился к нему, стараясь понять несвязные бормотания. Два их лица сблизились. Два таджика, единоверца, принадлежащие к единому рассеченному надвое племени, были похожи, были от единого корня, с единым древним током крови, с подобием в чертах лица, бровей, носа. Майор как ни устал, ни измучался, остро пережил их мгновенную случайную встречу.
Взбухшие веки раненого дрогнули, растворились. Под ними заблестели черные воспаленные глаза. Уставились на Саидова, смотрели не мигая, наполнялись жгучей чернотой и блеском. Его рука под покрывалом стала шевелиться, подниматься, натягивая конусом ткань, и из этого заостренного конуса, прорывая материю, грохнул выстрел, опрокинул Саидова.
Майор сумел разглядеть пулевую дыру в полосатой накидке, струю дыма. Ударил автоматной очередью, вгоняя ее в грудь лежащего, в рану, в бинты, лохматя полосатую накидку. Видел, как мелко, последней дрожью сотрясаются черные пятки.
Саидов, пролив крынку с водой, лежал, хватаясь за сердце.
— Саидов, милый, ты как?
Они промыли остатками воды рану от пистолетной пули. Забинтовали Саидову грудь. Вкололи ему обезболивающий наркотик. Вывалили из носилок убитого моджахеда, уложили на полосатую ткань длинное, худое, голое по пояс тело Саидова. Вынесли на солнце и понесли на плечах все четвером, ухватив стертые отшлифованные рукояти носилок. Пучок целебных высохших трав качался, зацепившись за носилки.
— Я вам говорил, забить «духа»! — сипел Крещеных, держа у скулы рукоять носилок. — Приколоть его, суку! Они мертвые из могил по нам стреляют! А когда мы их стреляем, они перед смертью улыбаются!
Оковалков нес пружинистые, наполненные тяжестью носилки, глядя, как колышутся сухие, собранные в пучок стебельки. Их отвар, их душистые зеленоватые соки должны были исцелить моджахеда, чье мертвое в белых штанах тело остывало под разоренным навесом.
