— Я вам говорил, забить «духа»! — сипел Крещеных, держа у скулы рукоять носилок. — Приколоть его, суку! Они мертвые из могил по нам стреляют! А когда мы их стреляем, они перед смертью улыбаются!
Оковалков нес пружинистые, наполненные тяжестью носилки, глядя, как колышутся сухие, собранные в пучок стебельки. Их отвар, их душистые зеленоватые соки должны были исцелить моджахеда, чье мертвое в белых штанах тело остывало под разоренным навесом.
Саидов в забытье бормотал, как только что на тех же носилках бормотал его соплеменник. Пули, летающие над «зеленкой», настигали воюющих в ней людей, поочередно укладывали их на носилки.
Глаза Саидова были раскрыты, затуманены пьянящим наркотиком. Он тихо стонал, и казалось, что с его губ, не отведавших воды, начинает вырываться прерывистая бессловесная песня.
Оковалков видел, что он умирает. Еще один его солдат умирал, а он, командир, оставался жить. Смерть гналась за ними, срывалась с острия кетменя, вылетала из-под земли струей взрыва, дырявила пистолетной пулей. Смерть настигала не его, а делала его свидетелем чужих смертей. И он, командир, допустивший смерть солдат, просил, чтобы смерть взяла его, командира, а смуглого тонколицего юношу пощадила. Чтобы он, Оковалков, лежал, умирая, на шатких носилках, а Саидов, уставая от тяжести, нес его длинное тело.
«Ну возьми меня! — говорил он смерти, обращаясь в горячую бестелесную пустоту. — Возьми меня, сука!»
Саидов пел. Глаза его были открыты. Оковалков хотел узнать, что видят эти коричневые затуманенные глаза.
Быть может, они видели мать и отца в уютном доме, когда вся семья собирается за воскресным столом, братья и сестры, старенькие дед и бабушка, все вместе, все любят друг друга. Или он видел футбольное поле, и грузин Кардава, ловко пасуя, передает ему мяч, и он гонит его, легкий, потный, блестящий. Или он видит латыша Петерса, сладкий торт, который тот делит на равные части, протягивает ему треугольный ломоть. Или видится ему белый огромный лайнер на взлетном кабульском поле, белоснежный среди серых транспортеров, пятнисто-зеленых боевых вертолетов. Дембеля в новеньких парадках с одинаковыми черными кейсами стоят в шеренге, прощаются со своими командирами и с теми, кто им на смену прилетел в Кабул. По команде поднимаются по трапу на борт, рассаживаются в удобные пассажирские кресла. Турбины начинают звенеть, лайнер разбегается и взлетает, медленно описывая кольца, выбирается по спирали из тесной кабульской котловины. Оставляют под крылом клетчатую серую землю, вафельные отпечатки кишлаков, бесчисленные ячейки огромного затуманенного города. Выше, выше, пока не достигнут вершины хребта, и тогда, спрямляя курс, самолет устремится на сверкающие бело-голубые сервизы и чаши хребтов, домой, на Родину. И такое счастье в душе!..
Оковалков увидел, как дрогнули, остановились блуждающие глаза Саидова, и в каждом из них окаменел и замер кристаллик солнца. Лицо его мгновенно похудело, опало, нос заострился. Он больше не пел. Кисть руки его свисала с носилок рядом с пучком высохших трав.
Они похоронили Саидова в воронке от бомбы, обложив его ломтями спекшейся теплой земли. Оковалков достал свою карту и нанес на ней крестик. Если выпустит его смерть из «зеленки», он прилетит сюда в вертолете, откопает Саидова и снова увидит его заострившееся, посыпанное пылью лицо.
Они брели по «зеленке», волоча ноги, запинаясь о выбоины, о расщепленные пни.
— Где канал? — хрипел Крещеных, волоча пулемет задуло. — Канал марсианский, мать его так!
И впрямь, быть может, они шли по дну обезвоженного водоема, который выпарил всю свою влагу, как кишлаки потеряли людей, поля лишились хлеба, небо сожгло атмосферу. И эти колдобины и наполненные жаром ямы и есть пересохшее русло канала.
— Держись, Щукин! — умолял Оковалков сержанта, видя, как тот хватает себя за грудь.
— Мужики, еще немного… Дойдем, мужики… — Разумовский с красным, как сырая котлета, лицом, на грани теплового удара, топорщил свои обесцвеченные, потерявшие пигмент усики. — Бодрись, мужики… — Желая их всех подбодрить, спасая себя от теплового обморока, он сипло запел: — Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужеством полны…
Оковалков слушал его песню, похожую на тягучий кашель, и мысленно пел вместе с ним, стараясь выпрямить усталый хребет, расправить сутулые плечи.
— Стоят в строю советские танкисты…
Они услышали овечье блеяние. В низине, окруженной песчаными склонами, паслась малая отара овец. Среди них стоял пастушок в длиннополой хламиде, в шерстяной шапочке, с круглым большеглазым лицом. Овцы, углядев чужих, пахнущих железом людей, метнулись к пастушку, сгрудились вокруг него, глядя все в одну сторону — на них, ободранных, с тусклым светом оружия. Пастушок замер, смотрел снизу вверх.
Они стояли на гребне, нависая над низиной с овцами. Оковалков знал неписаные, многократно проверенные законы «зеленки». Вся она, с остатками нив и садов, с невидимыми тропами и тайными лазами, с огневыми точками и минными полями, с подземными складами продовольствия и оружия, с госпиталями, упрятанными под землю, с незаметными для вертолетов караванными путями, была разделена на квадраты и зоны, и в каждой был свой разведчик, свой соглядатай. И если замечал посторонних, или след от солдатского ботинка, или пыльный столб от присевшего в стороне вертолета, он извещал боевые отряды, и вся «зеленка» превращалась в кипящий муравейник.
Мчались по тропам летучие группы, крались в подземных кяризах расчеты гранатометчиков. Враг окружался, подвергался обстрелу и уничтожению. Или же обманно отвлекался ложной атакой, а в это время под землей уходили американский советник или пакистанский инструктор, а группа спецназа ввязывалась в отвлекающий бой, теряла людей.
Таков был закон «зеленки». Стоящий перед ними пастушок был одновременно и разведчиком. Его испуганные, в солнечном блеске глаза пересчитывали пришельцев, брали на учет их оружие, угадывали направление маршрута.
Разумовский посмотрел на Крещеных, на его полусогнутую кривоногую фигуру, на опущенный кулак, сжимающий ствол пулемета. Прапорщик тяжело, по-бычьи повернул шею, поймал взгляд Оковалкова. Майор смотрел не мигая в рыжие, песчаного цвета глаза прапорщика. Прапорщик качнулся. Положил на землю пулемет. Медленно, качаясь на кривых усталых ногах, пошел вниз, к пастушку.
Овцы отпрянули, цокая и мелко пыля, взбежали на склон. Смотрели сверху, как идет к пастушку Крещеных. Крещеных подошел, обнял пастушка, прижал к груди его шерстяную шапочку, его длинную хламиду, и так, замерев, они стояли. Майору казалось, что стоят они слишком долго, целую вечность, и за это время где-то выпал снег и замерзла река, и на крыше заблестели сосульки, и мать осторожно, чтобы не поскользнуться, несет из булочной хлеб, а он, мальчик, смотрит на нее из окна.
Крещеных разъял объятия, и пастушок мягко улегся на землю, не издав ни единого звука, а прапорщик прятал в ножны узкий влажный нож. Шел обратно усталый, на кривых ногах, похожий надрессированного, выступающего в цирке медведя.
Овцы с пригорка смотрели, как лежит пастушок.
Временами казалось — вода близка. Вот-вот блеснет канал, ровная бегущая гладь, заключенная в рукотворный желоб. Лента воды среди насыпанных валов, над которой они многократно пролетали в вертолете. Машина, делая противоракетный маневр, отстреливала огненные головки термиток, улетавших, как зажженные спички.
Но канала не было. Лишь волновалась накаленная плазма воздуха, сквозь которую они проносили свои воспаленные, обгорелые лица.
Они наткнулись на разрушенную мечеть, бело-желтую арку с вмурованными синими изразцами. Вошли внутрь, надеясь хоть на минуту укрыться от жары. Но в проломленный купол, из проемов дверей и окон устремлялся вихрь бесцветного горячего воздуха, и казалось, что это печь с огнедышащей тягой. И если тронуть стену ладонью, запахнет жареным мясом.
В другом месте они набрели на остов вертолета. Скелет шпангоутов, обугленная, со следами пятнистой краски обшивка, ломаные лопасти, провалившийся внутрь редуктор. Вертолет был полузасыпан песком. Кабина зияла провалами блистеров. На клепаном полу валялось множество высохших мертвых жуков. Черные хитиновые скорлупки покрывали сиденья пилотов, кресло кормового пулеметчика. Кладбище жуков, собранное загадочной силой в разбитом вертолете.
Они услышали тихий звон. Оковалкову показалось, что это звенят его переполненные закипающей кровью виски. Но звон раздавался из-за рыжей глинобитной стены, переносимый вместе с валом душного ветра.
Так звенят бубенцы на шее усталых верблюдов, когда пыльный караван, колыхая поклажей, движется в волнистых бесконечных песках.
Они замерли, залегли, ожидая увидеть горбатого длинношеего зверя с тюками на впалых боках, погонщика на юрком ишачке. Но верблюдов не было. Медный звон исходил из недвижного места, свидетельствовал об отсутствии жизни, вызванивал унылую мелодию неподвижности, солнечную безжизненность ветра.
