Узнав, где учился Руди, Олег усмехнулся.
— В какой-то степени мы с вами коллеги, ефрейтор Пикерт, — сказал он. — Я изучал философию в Ленинградском университете. Жаль, что у нас нет времени для беседы на специальные темы…
— Я понимаю, — вздохнул Пикерт, — вы обязаны меня расстрелять.
По облику русских солдат и этого офицера, оказавшегося философом, он понял, что это не регулярный отряд разведчиков, пробравшийся в их тыл, а чудом сохранившийся осколок многострадальной армии, которую они разгромили в болотах.
Старший лейтенант неопределенно пожал плечами, но по тому, как он отвел глаза, Руди сообразил, что существованию его в этом мире подошел конец.
«Ну что же, — с тихой грустью подумал он, — когда-то эта свинская война должна была и до меня дотянуться. Хорошо хоть попал в руки интеллигентному человеку». Будущая судьба стала вдруг для Пикерта безразличной. Неестественное равнодушие к тому, что вскоре произойдет, несколько даже испугало его. Пикерт встрепенулся. До того как он умрет, пройдет некое время, и прожить его необходимо достойно.
— Руди лежит здесь, до срока похищенный роком враждебным, — заговорил вдруг по-латыни замогильным голосом саксонец, — кто в роду Пикертов первою славою был.
Олег удивленно посмотрел на него.
— Жить не хотел он, супруг, пережив дорогую супругу, умер как голубь, тотчас вослед за подругой своей.
В стихи Эразма Роттердамского «На смерть Бруно Амербаха» он подставил собственное имя.
— Но я еще не женат, — пояснил Руди Пикерт уже по-немецки, — так что эпитафия несколько неточна, Кружилин усмехнулся.
— Нежные плачут Хариты по нем, трехъязычные Музы и поседевшие вдруг с Честностью Вера сама, — в тон несостоявшемуся богослову ответил командир роты.
— Вы знаете латынь? — искренне удивился Руди. — А как же быть с русским варварством?
— Бывшему студенту подобает лучше знать историю страны, с армией которой он имеет дело. Неужели все немцы думают о нас, как вы?
Руди смутился:
— Нет, конечно… Сейчас я говорю со слов наших пропагандистов. Привычные стереотипы, господин офицер. Мне неплохо известна ваша литература. Пушкин, Гоголь, Достоевский. Я читал историю императора Петра, работы философа Соловьева…
— Вот видите… — вздохнул Кружилин и неожиданно для себя вдруг спросил: — Хотите кофе? Настоящий, не эрзац…
Кофе они добыли в той же машине с продовольственным грузом.
— Степан, — сказал Кружилин, — приготовь кипяток в котелке.
Сержант Чекин находился здесь вроде как в роли конвоира при «языке». Сидел на корточках, с автоматом Пикерта под мышкой, опершись спиной о ствол молодой, но уже искривленной, суковатой сосны. Она росла в одиночестве среди деревьев лиственных пород и потому не имела привычной для сестер своих стройности. Чекин встал и беспокойно посмотрел на пленного.
— Иди-иди, — улыбнулся Олег, — я сам постерегу.
Маленький сержант пробурчал неразборчиво, подошел к Руди и знаком велел расстегнуть мундир. Затем ловко выдернул из брюк Пикерта ремень и, выхватив нож, срезал крючки.
Теперь «язык» должен был придерживать брюки руками.
— Так надежнее, — сказал Степан и отошел в сторону кипятите воду.
— Вы садитесь, — предложил Олег Кружилин ефрейтору, стоявшему перед ним в нелепой позе. — И расскажите, как организована оборона переднего края на участке вашего батальона.
— Вы хотите уйти туда?
Вопрос немецкого ефрейтора был праздным, и Кружилин на него не ответил.
— Может быть, возьмете меня с собой?
— Хотите в русский плен? А как же присяга на верность фюреру?
— По собственной воле в вашу Сибирь я бы не согласился. Но у меня нет другого выхода. Впрочем, вы сами пленники ситуации, и возиться со мной вам ни к чему, я это понимаю… Лишние заботы с человеком, которого считаете смертельным врагом.
— Это так, — согласился Олег. — Надев эту форму, вы стали моим врагом, хотя бы и казались мне лично симпатичным существом. Не будь войны, которую затеял с нами фюрер, мы бы встретились на философском симпозиуме в Йенском университете, где преподавал великий Гегель. Я ведь и немецкий язык выучил, чтобы читать Канта, Шеллинга, Фихте в оригинале.
— И Маркса, — с усмешкой добавил Руди.
— И его тоже, — спокойно согласился старший лейтенант, — Но вместо симпозиума мы встретились вот так… И поверьте, Рудольф Пикерт, я искренне сожалею об этом.
— Мне еще в большей степени по душе предложенная вами альтернатива, — кивнул тот. — Симпозиум по философским проблемам бытия… Моей судьбе не позавидуешь, но и вы обречены, господин офицер.
— Меня зовут Олег, — просто сказал Кружилин.
Удивительное дело, но старший лейтенант не испытывал сейчас привычной вражды к этому немцу. Была глухая и всеобъемлющая, космическая досада на бессмысленность того, что происходило вокруг.
— Так звали одного из ваших первых князей, — отозвался Руди, и Кружилин поймал себя на крамольной мысли о том, что этот бывший студент нравится ему.
«Но я обязан убить тебя сегодня, — с горечью подумал он. — Хотя ты и пленный, которых по всем конвенциям надо оставлять в живых».
— Последняя чашка кофе в жизни, — усмехнулся Пикерт, когда Олег, приняв из рук Степана крышку от немецкого котелка, протянул ее пленнику-гостю. — Спасибо.
— На здоровье, — все еще насилуя себя, ответил Кружилин.
— Совсем как в средневековые времена, — продолжал Пикерт, отхлебнув глоток кофе. — Приговоренного к смертной казни угощают изысканным обедом… Что ж, я обойдусь и чашкой кофе: на тот свет надо отправляться налегке.
«В стойкости духа ему не откажешь, — подумал Олег. — Сюда бы ребят из седьмого отдела, утверждающих, что солдаты Гитлера слюнтяи и трусы… Не так-то это просто».
— Что ж, моей личной вины в том, что сейчас происходит между нами, нет никакой. Германии, ее народу следовало прибавить к слову «фюрер» три буквы… И судьба страны будет решена.
— Какие же это буквы?
— Ver, — сказал Кружилин.
— Verfьhrer, — задумчиво проговорил Пикерт. — Совратитель … В этой игре слов есть нечто, но у меня нет уже времени на лингвистические экзерсисы. Я готов на тот свет, мой русский коллега.
Ефрейтор Рудольф Пикерт осторожно отставил опорожненную крышку от котелка и медленно поднялся, придерживая брюки левой рукой.
«Позвать Степана и… Сам, видимо, не смогу, — лихорадочно думал Олег. — Черт бы меня побрал! Зачем затеял разговор по душам, предложил кофе… „Обед перед казнью“. Интеллигентские выкрутасы! Ведь это враг… Кто не с нами… Если враг не сдается… Но ведь он-то как раз и сдался! Но куда я с ним денусь, если сам обложен со всех сторон?»
— Моя идеология не позволяет мне отпустить вас, Рудольф, под честное слово, — с трудом заговорил Кружилин. — Сейчас иное время, и вы обязаны понять…
— К сожалению, и меня не поймет мой фюрер, если поклянусь вам никогда не поднимать оружия на русских, — улыбнулся Пикерт. — В плохое время мы живем, Олег, если наши идеологии исключают понятие честное слово.
Кружилин молчал. Он просто не знал, как поспособнее убить этого немца, но мысль о том, что может существовать другой расклад, в голову ему не приходила.
— Разрешите последнюю просьбу, — обратился Руди. — Кажется, я нашел выход. И для вас, и для меня… Верните мне ремень для брюк.
Не поняв, зачем он Пикерту, Олег протянул ему ремешок.
Саксонец, продолжая поддерживать брюки левой рукой, правой поставил к стволу дерева ящик из-под мин, встал на него и ловко приладил ремень к сосновому суку. Затем просунул голову в петлю.
— Если загробный мир существует, — сказал он ошеломленному Олегу, — там и доспорим… Прощайте!
Пикерт решительно шагнул вперед, и молодая сосна вздрогнула под тяжестью его тела. Левая рука, державшая брюки, рефлекторно метнулась к горлу, словно желая сдернуть петлю, но петля уже перехватила дыхание, и Рудольф умер, качаясь, с бесстыдно упавшими на сапоги штанами.
Кружилин отвернулся.
«Ну что ж, — подумал он, — спасибо, коллега… Ты снял с души моей грех убийства безоружного человека. И доказал силу немецкого духа. Как же все-таки смогли вас совратить? Кому было нужно столкнуть немцев и русских лбами? Трудно нам придется ломать этих людей… Зачем мне смерть такою вот? Ведь он вовсе не фанатичный нацист. В другое время мы могли бы и подружиться».
Из кустов вынырнул Чекин. Степан изумленно глянул на висевшего немца, потом испуганно посмотрел на командира роты.
— Нет, — покачал головой Кружилин. — Это он сподобился сам… Так ему захотелось. Вот и нам развязал руки. И повесился-то на сосне … Философ был у них такой — Фихте. Да… Сними его с кем-нибудь, один не сумеешь, тяжелый. И похороните как человека. Это все, что я могу для него сделать. Половинку смертного жетона положи с ним в могилу, а вторую отдай мне, Степан. Кто знает, может быть, еще и попаду когда-нибудь в Йену.
