Степан позвал Пашу Хрестенкова, и вдвоем, обрезав брючный ремень, они сняли ефрейтора с сосны.
— Место здесь песчаное, сухое, — тихо проговорил Кружилин. — Пусть останется лежать в русской земле. До скончания века!
Латинские слова в устах Олега прозвучали заупокойной молитвой.
Маршала Тимошенко срочно вызвали в Ставку. Начальник Генштаба Василевский сообщил, что Верховный хотел лично расспросить Семена Константиновича о существе происходящих на юге военных событий. Но в последние два дня товарищ Сталин занят составлением важного документа, и тому придется подождать. О приезде Тимошенко Верховному доложили, вождь в любой момент может спросить, где находится маршал.
— И где же прикажете мне находиться, Александр Михайлович? — спросил Тимошенко, усмехаясь и потирая бритый затылок, половина его загорела до коричнево-кирпичного цвета и была совсем светлой там, где голову прикрывала фуражка.
— А хоть здесь, у меня в кабинете, — радушно предложил Василевский. — Но лучше вам побыть в приемной у самого, чтобы в любой момент оказаться под рукой-Тимошенко вздохнул.
«Вот именно, — подумал он. — Не в бровь, а в глаз сказано… Под рукой. Все мы, как один, ходим под его рукой…»
— У самого, так у самого, — с наигранной бодростью, хотя было ему вовсе невесело, сказал Семен Константинович и отправился в так хорошо знакомую ему приемную кремлевского кабинета вождя.
Отношения между Сталиным и маршалом складывались своеобразно Тимошенко всегда помнил ту сцену в царицынском штабе, когда он так невзначай испугал Сталина, но сам вождь никогда об этом маршалу не напоминал. Семен Константинович по некоей счастливой случайности, природы которой не ведал, не попал в проскрибционные списки ни Ежова, ни Берии. А после того, как в финской кампании опростоволосился на посту наркома обороны Ворошилов, даже принял его до крайней степени запущенные дела. Лихорадочные попытки Тимошенко исправить положение за отведенный ему судьбою год с небольшим, сначала с начальником Генштаба Мерецковым, потом со сменившим его Жуковым, дали кое-какие результаты. Но до тех пор, пока не грянула война, маршалу Тимошенко так и не удалось доказать Сталину ее приближающуюся неизбежность. Последняя попытка его и Жукова обратить внимание Политбюро и вождя на военные приготовления Гитлера, предпринятая 6 июня прошлого года, закончилась скандалом. У изруганного Сталиным начальника Генштаба случился нервный приступ, и Жукова под руки увели из зала. Сам вождь, вдруг разъярясь до крика, чего с ним почти никогда не бывало, уходя с заседания Политбюро, остановился в дверях и сказал, глядя на Тимошенко: «Если хоть что-то предпримете на западной границе, с вас головы полетят!»
Когда война с Германией стала реальностью, Тимошенко обреченно ждал, что именно его обвинит Сталин в неудачах Красной Армии, вызванных, как вождь сам заявил об этом 3 июля, неожиданностью нападения. Но пока все обходилось.
«Пока, — отстранение думал Тимошенко, сдержанно здороваясь с Поскребышевым и принимая от него традиционный стакан с крепким чаем, им помощник Сталина угощал только избранных, и Семен Константинович относился к их числу. — Но это когда-нибудь кончится. Может быть, даже сегодня…»
Маршал Тимошенко давно уже свыкся с мыслью, что рано или поздно и его не минует чаша сия. Он положил за правило всегда считать себя находящимся под обстрелом. Заденет или не заденет тебя осколок неприятельского снаряда, подловит вражеская пуля или нет — не тебе решать. Подобный фатализм помогал не только выстоять, но и сохранять при этом чувство собственного достоинства, не терять лица, что в сталинском окружении удавалось далеко не каждому.
Поскребышев подтвердил, что действительно есть смысл находиться под рукой. Товарищ Сталин работает над ответственным документом, беспокоить его нельзя ни под каким видом, но в любой момент он может вспомнить о вызове Тимошенко.
Чай был вкусный. Тимошенко знал, что именно такой пьет вождь, и ему вдруг стало смешно от парадоксальности положения.
«Как в кино», — помыслил он любимым присловьем, и из глубин памяти выплыл забавный эпизод предвоенной поры. Он был тогда уже наркомом обороны и удостаивался по статусу особой чести смотреть вместе с товарищем Сталиным и членами Политбюро новые кинофильмы. В маленьком просмотровом зале за каждым было закреплено постоянное место. Сам вождь устраивался в переднем ряду между двумя крепкими парнями из охраны. Маршалу Тимошенко, человеку большого роста, он отвел позицию сразу за собственной спиной.
Однажды, когда все было готово для демонстрации фильма, припоздал Калинин. Сталин, для которого кино было одним из любимейших развлечений, уже нетерпеливо посматривал на входную дверь, когда в ней возник вдруг Михаил Иванович.
— Опять все вместе, — заговорил он, окинув взглядом высший партийный синклит с вождем народа во главе, — опять никаких мер безопасности… А если ворвется сюда террорист да бросит в нас всех бомбу? Разом обезглавит партию, осиротит страну…
Шутил ли так странно всесоюзный староста или говорил всерьез, Семен Константинович так и не понял. Но в этот момент вдруг погас свет. Когда снова загорелся, Тимошенко увидел перед собой пустое кресло. Сталина в нем не было.
Маршал растерянно привстал, наклонился вперед и увидел, как вождь выбирается из-под кресла, развертывая рукой платок: он любил, чтоб они были большими и белыми.
— Платок, понимаешь, уронил, — несколько смущенно, но быстро овладев собой, проговорил Сталин, зорко постреливая глазами по сторонам, чтобы определить, кто и как реагирует на случившееся.
Но все сделали вид, будто ничего не произошло.
Сейчас Тимошенко подумал, что многое бы отдал за несбыточную возможность выехать с Верховным на Южный фронт и под палящими лучами июльского солнца пройтись под грохот канонады с ним по переднему краю наспех вырытых пехотой окопов. Интересно, как бы он повел себя под бомбежкой?
Товарищ Сталин не знал о том, какие крамольные мысли посетили голову маршала Тимошенко. Дописать вчера приказ ему не удалось, он споткнулся на необходимости как-то обосновать обращение к опыту Гитлера, но путного ничего не нашел, и сегодня решил действовать напрямую, без обиняков, и написал:
«После всего зимнего наступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десяти штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили на позиции неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен…»
Никогда еще до этого Сталин не был так близок к признанию подлинной, но тщательно скрываемой даже от самого себя зависти, которую всегда испытывал по поводу эффективности и действенности применяемых Гитлером методов. Его искренне восхищал фюрер, который за три-четыре года после прихода к власти сумел без особых усилий навести в стране железный порядок. Этого не удалось товарищу Сталину и за двадцать лет… Собственно говоря, он был старательным учеником Гитлера, хотя и считал его существом более низкого порядка, нежели он сам.
Сталин писал сейчас, когда нашел демагогическую формулу оправдания тому, что обратился к опыту фашистов, безостановочно и быстро: «Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой, и вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одержали потом над ними победу?»
Сталин перестал писать и подумал, что ссылка на предков пришлась как нельзя кстати, она продолжает линию на использование возможностей национального самосознания, которую он открыл для себя осенью и которая далеко еще себя не исчерпала. Затем вождь решительно вывел на бумаге: «Я думаю, что следует».
Он написал, где и сколько должно быть штрафных рот и заградотрядов, и предписал прочесть приказ во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.
