Но выжила березка.
Я и не приметил, когда она успела вытянуться над смородиной да еще и перегнать меня по росту.
Нынче долго держалась большая вода.
Пробрался я на свой островок поздно.
Да так и остановился!
Березка выпрямилась и стала еще выше. Ствол ее совсем затвердел и выбелился так гладко, что отсвечивал, будто обернули его лощеной бумагой. Ветки, которые в прошлом году зелеными остались, побурели, и молодые листочки на них подобрались, как один, пристроились друг к дружке густо-густо.
Я стоял и смотрел на березку.
Вдруг листья на ней дрогнули, зашелестели упруго. Да не сухо, по-осеннему, а горячей скороговоркой, шепотом, как живые. Это ветерок невзначай задел березку. Она ответила ему что-то свое и затихла, гордая и сильная.
Я лег на спину и стал глядеть в небо, где едва-едва перекатывались из края в край редкие кучки облаков. Небо было голубое-голубое, бездонное и без берегов. Наверное, оттого, что росла моя березка здесь, на свету и просторе, стала она такой красавицей, какой я сроду не видывал в лесу.
Там, в густоте, посреди гнилого валежника да листвяной прели, березы как-то сразу опускали косы. Кора на них коробилась, ветви опутывала паутина. Казалось, не знали они молодости, а всегда были старыми.
Целый день пролежал я на островке возле березки. Думал, что снова буду встречать поезда и дарить людям цветы, мои купавки. Но если бы кто-нибудь попросил березку, я ни в жизнь не отдал бы ее. Потому что купавок много. Да и хватает их ненадолго. А березка у меня одна. Я сам ее нашел.
…В нынешнюю весну, когда Ленка Заярова окончила десятилетку, я перешел в пятый класс. Я любил Ленку. С первого класса любил. Ленка всегда была лучше всех.
Если бы станционные поменьше сплетничали, а побольше знали…
В прошлом году мы встретились с Ленкой на болоте. Я выбрал самые большие купавки и отдал ей.
— Ой, Санечка! — обрадовалась она. — Какой ты милый!
И обняла меня, как маленького, прижала мою голову к груди.
Я сразу забыл все слова.
— Спасибо тебе, Саня, — сказала еще на прощание.
А я стоял перед ней и хлопал глазами…
Нынче я специально караулил Ленку на болоте. Каждое утро приготавливал самые лучшие купавки.
И вот Ленка пришла.
Я подбежал, взглянул на нее, и язык у меня отнялся. А Ленка улыбнулась мне, вздохнула как-то по-особому, и кофточка белая на ней в обтяжку стала. Я подумал, что, если она обнимет меня, как тогда, я умру на месте.
— Здравствуй, Саня! — сказала Ленка и протянула мне обе руки.
Я вывалил ей всю ношу купавок. В горле у меня застряло.
— Бери все, — едва выдавил я.
И убежал.
Потом я лежал на своем островке. И думал: какие же дуры станционные бабы. Все-то они проглядели. И ничего-то они не понимают.
Но что я мог поделать?!
Ленка окончила десятилетку, а я только перешел в пятый.
Когда Степан привез с сенокоса Анисью, она была смирная. А сейчас, когда двоих родила да обжилась в Купавиной, во все лезет.
Вчера, когда мы с мамой шли окучивать картошку, она остановила нас — и давай, и давай:
— Что я тебе скажу, Семеновна!.. Была я в бане, Ленку Заярову видела, руками хлопнула. И какая она статная да красивая! Страсть сказать. Глаз отвести моготы нет. Диву даюсь: за одну зиму выгулялась в невесты!
«Выдернуть бы тебе язык, — думал я. — Деревня! «Выгулялась!..» Как про корову».
— Неужто в девках оставят? Сказывают, осенью опять в город, — квакала Анисья. — Так и завянуть можно. Маменька моя, покойная головушка, говаривала: девке пору пропустить — счастья не видывать.
Я дергал маму за руку, хотел увести прочь. Я ненавидел Анисью. Слова ее жгли мне щеки, казались грязными, как болотная тина.
Целый день я не разгибал спины и срубил тяпкой несколько картофельных гнезд. Рядки получались кривые, и мама ворчала. Я начинал стараться, но у меня выходило еще хуже.
Когда дошли до межи, мама села на траву.
— Ослаб ты что-то, работничек. Давай-ка обедать.
Я запивал хлеб молоком и глядел в сторону. Голова гудела. «Искупаться бы сейчас — в самый раз».
Мама молчала. Только я заметил, что поглядывает она на меня беспокойно, будто я захворал.
— Голова болит? — спросила она и сразу посоветовала: — Долго в наклон не ходи. Отдыхай почаще: кровь к голове не будет приливать.
— А почему Анисья такая бессовестная? — не утерпел и спросил я.
— Ты что это вдруг?
— В баню ходит, подглядывает за всеми…
— Откуда ты взял?
— А про Ленку Заярову? Забыла? Как про корову: «Выгулялась!» — зло передразнил я Анисью.
— Не твое это дело. Про любую невесту говорят.
— Какая она невеста, Ленка-то? — спросил я недовольно.
— Очень даже хорошая. Все женихи на станции на нее одну и зарятся.
— Не невеста она, — упрямо заключил я.
— А кто же?
— Девка. И все.
— Откуда же бабы берутся?
— Не знаю. Мне наплевать.
Я поднялся, взял тяпку и ушел на дальний край огорода. Хорошо, что я так сделал: только заехал, сразу, как серпом, и пластанул первый же куст. Такая паршивая тяпка попалась.
Едва дождался я конца работы. А все равно легче не стало.
Мы уже подходили к дому, когда встретили Варвару Ивановну — жену нашего дорожного мастера Полозова. Она мне нравилась: книжки давала читать и никогда попусту не разговаривала.
А тут вдруг вспомнила Ленку.
— Вот Заяровы и дождались, — сказала она. — Бояркины собираются сватать Ленку за своего Кольку.
— Что вы?! — удивилась мама.
— Сама Бояркина объявила сегодня в магазине.
— Подумать только!
— Неужели отдадут? Учили, учили, и так…
Она не договорила.
Я знал Кольку Бояркина. Работал он в вагонном участке. Здоровый такой и красивый, только руки большие и волосатые. Жили Бояркины в своем доме. Про них говорили, что они богатые.
Если бы про сватовство сказала не Варвара Ивановна, я не поверил бы, конечно.
Настроение у меня совсем испортилось.
Дома я выхлопал штаны, умылся, надел чистую рубаху и побежал к ребятам.
Мы сидели кучей на бревнах возле конторы связи, когда кто-то из парней сказал:
— Глядите, Заяриха-невеста идет!..
Я поднял голову и увидел Ленку. Она шла посередине дороги. На Ленке была та же белая кофточка, в которой она встретила меня на болоте, и темная юбка. Вместо пояса талию туго охватывал лаковый ремешок с модной пряжкой. А главное — шла она в туфлях на высоких каблуках!
Куда там до Ленки проезжим артисткам!
Ступала Ленка легко, будто в каблучках у нее пружинки вставлены. И вся она вроде бы выросла. Голову несла высоко.
Станционные девки волосы зачесывали гладко, по-бабьи, словно их телята лизали. Да еще ленточек в косы позаплетают, а у кого нет — так и тесемки. А Ленка, будто назло всем, косы не заплела, а волосы чуть подрезала. Они перепутались немного и витым хмелем падали ей на плечи и спину. Ленкино лицо в сумерках казалось белым. Я знал, что с улыбкой у нее пробивается румянец и сразу же сходит. Брови темные, в широкий разлет, как два крыла. А глаза ласковые. И вся она — Ленка — ласковая.
Даже шла по-своему. Не давила пятками, а ставила ноги вежливо, словно не по дороге шла, а по дощечке через ручей.
Конечно, от завидок лопаются наши бабы.
Отчего еще?
Ленка даже не посмотрела на нас. Больно ей надо на всех смотреть!
Подождав, пока Ленка отойдет подальше, я предложил ребятам:
— Сбегаем в клуб, узнаем, какое завтра кино.
Но идти со мной никто не захотел. Кино привозили два раза в неделю. Все знали, что завтра пустой день.
Я пошел один.
Клуб помещался в большом бараке с широкой, в три доски, завалиной. На завалине сидело девок штук пять. Перед ними стояла Ленка.
Я задержался возле афиши.
— Ну какой интерес в такой духоте шататься? — не то спрашивала, не то укоряла Ленка девчат. — Вода в Каменушке сейчас теплая. А про Каменную Пасть все врут. Я первая в воду пойду.
Девчонки мялись.
— Решайте, а то одна побегу.
— Пока дойдем, совсем стемнеет, — сказала какая-то из них.
— Ну и что?
И в самом деле наступали сумерки. Я знал, что Ленка от своего слова не отступит. А ну как с ней что случится?
Незаметно отойдя от клуба, я бросился бежать.
Речка Каменушка протекала под железнодорожным мостом за семафором недалеко от станции и была мелкая: брюхом на дно ляжешь — спину видно. А через три километра, в лесу, она делала загогулину, упиралась в высоченный обрыв, разливалась и отворачивала в сторону. В извороте получался мыс. Камни на нем отступали от воды, как будто сгрудил их кто, очистив ровный песчаный берег. Песок как манная крупа.
Напротив мыса и стояла, загораживая полнеба, обрывистая скала. Шириной она была метров сорок, а в высоту — и не узнать сколько. Ели, которые карабкались по ней с боков, казались не больше стерни на поле. Больно страшная была эта скала.
