— Горьких переживаний это у меня не вызвало, — засмеялась Лидия Николаевна. — Перевели на кухню, чем плохо?
— Восторгов это у тебя тоже не вызвало, — мимоходом напомнила Варвара Николаевна и продолжала — Конечно, для санчасти Анисья Кузьминична была находкой. С ее приходом раненых действительно начали лечить, потому что появились лекарства — эти самые настои и отвары. Она оказалась у нас самым квалифицированным медработником. Судите сами: начальником санчасти была медицинская сестра по образованию, но с мизерным опытом, я вообще к медицине никакого отношения. У нас не было ничего, кроме подручных средств, поэтому главным методом лечения был примитивнейший — перевязка, свежий воздух и вода. Раненые на этот счет горько шутили: «Живы будем — не помрем».
— Так она что, профессорша-то ваша деревенская, — влез в паузу Зарян, — и партизанам делала лекарства с наговором?
— Шептала, — со смешком ответила Варвара Николаевна и сокрушенно покивала головой. — Тайком, конечно, от нас. Однажды начальница застукала ее. Ну, пригласила меня, и стали мы вести с ней разъяснительную работу. Она слушала, кивала, а потом и говорит:
«Ой, девоньки, я все понимаю, а ну как все-таки сила травы — от наговора? Тогда получится у нас борьба не с темными поверьями, как вы говорите, а с нашими ранеными. Стоит ли на такой риск пускаться?»
«Эх, — сказала начальница, — темнота ты, Кузьминична. Тебя, видно, не переделаешь».
Кузьминична радостно подхватила:
«Да поздно уж, матушка. И здоровьем чужим нешто можно рисковать?»
«В общем, я тебе запрещаю шептать», — сказала начальница таким тоном, как будто подразумевался и конец фразы: «А ты делай, как хочешь».
— Короче говоря, одна неграмотная старуха вправила мозги двум образованным комсомолкам, — сказал Зарян, вытирая испарину. — Начальница ваша, надеюсь, тоже состояла в комсомоле?
— Не надейся, не состояла, — насмешливо ответила Варвара Николаевна. — Была из несоюзной молодежи. Это раз. Кузьминична была грамотная старуха. У нее имелись толстенные тома с описанием лекарственных растений, и она их изучала с большим прилежанием каждую свободную минуту. Это два. И, наконец, три — никому ока мозги не вправила. Просто мы поняли, что ее не переубедишь. Действительно поздно. Уверяю тебя, товарищ секретарь, что и ты не переубедил бы, несмотря на всю твою прыть.
— Но я бы принял меры, чтобы в партизанской санчасти не лечили бойцов наговорами.
Варвара Николаевна пристально посмотрела на него и нахмурилась.
— Хороший ты парень, Николай, жаль только, что ради ложно понятой сознательности частенько отказываешься от крестьянского здравого смысла. Ну, вот возьмем этот случай. Кому был вред от ее шептаний? Никому. Но представим, что начальником санчасти был бы ты и «принял меры» — отстранил ее от лечения раненых (а других мер тут не придумаешь). Кому от этого была бы польза? Никому. А вред — очевидный и огромный.
После непродолжительной тягостной паузы густо покрасневший Зарян выдавил из себя напряженным хриплым голосом:
— Кроме крестьянского здравого смысла есть еще большевистская принципиальность.
Таким его Велик еще не видел. Он был ему неприятен такой, хотя, кто из них прав, кто виноват, Велик еще не разобрался.
Варвара Николаевна собралась ответить что-то резкое — это можно было понять по ее нахмуренному лбу, — но тут вмешалась Лидия Николаевна.
— Ну что это, товарищи, — нарочито плаксивым голосом протянула она. — Ну давайте устроим диспут на эту тему, ну — собрание… А сейчас-то, здесь — зачем? Варя, ты взялась рассказывать об одном, так об одном и рассказывай — не шарахайся по сторонам.
— А и правда, — сказала Варвара Николаевна, разгладила лоб, улыбнулась и дружески кивнула Заряну. — Давай устроим диспут. Другим тоже будет интересно… А мой рассказ, собственно, закончен. Анисья Кузьминична открыла нам — многим, по крайней мере — не только лечебные силы трав и плодов, но и их питательные свойства. Какие чаи заваривали наши повара! Какие кисели и компоты варила нам Лида из ягод и дичков! Какие супы из грибов и кореньев! Анисья Кузьминична любила повторять: «В природе человек не пропадет. Она, матушка, и прокормит, и вылечит, и от непогоды укроет…»
— Да, — вздохнула Лидия Николаевна, — только от пули не убережет. И саму Кузьминичну не уберегла.
Наступило молчание. Слышалось только похрустывание сахара и хлебной корочки, прихлебывание. Велик, допив свой чай, перевернул чашку вверх дном и поставил на блюдце, рядом аккуратно сложил оставленный хлеб и сахар — ровно половину, как и задумывал, и это его радовало. Варвара Николаевна, ни слова не говоря, взяла его чашку, наполнила и поставила перед ним, подвинув одновременно к правой руке хлеб и сахар. Он взглянул на нее и хотел сказать, что он уже все, больше не хочет, но она, качая головой, опередила его:
— В гостях объедков не оставляют. По крайней мере мы своим гостям не намерены позволять это.
И ему ничего не осталось как, смущенно наклонив голову к чашке, продолжить чаепитие. Чтобы скрыть свое смущение и переключить внимание на другое, он спросил:
— Варвара Николаевна, а вы все время в санчасти были?
— А что, не героично? — усмехнулась она. — Что ж, согласна. Но кто-то ведь и там должен был работать. Да на войне и не выбирают — где поставили, там и стой.
Лидия Николаевна тронула Велика за рукав. На донышке ее больших карих глаз то разгорались, то затухали насмешливые огоньки.
— Чтобы хоть чуточку уменьшить твое презрение к Варваре Николаевне, сообщаю: последние два месяца она воевала в группе подрывников и даже участвовала во взрыве железнодорожного моста. Ну а я так до конца и проходила в поварах. Можешь меря презирать, мне это не так больно, поскольку вот Зарян меня не презирает. Верно же, Зарян? — Она подтолкнула его под локоть. Зарян в это время подносил к губам чашку, к горячий чай проплеснулся ему на подбородок. Зверски выкатив глаза, он повернулся к ней и картинно заскрежетал зубами.
— Ну и шуточки у тебя, — неодобрительно сказала Варвара Николаевна сестре и обратилась к Зарину: — Я тебя. серьезно предупреждаю, Николай: невеста твоя — далеко не мед и не сахар. Так что крепко подумай, прежде чем решать.
— Эх, нам не до меда, Варвара Николаевна. — Зарян отвечал ей, а сам смотрел на Лидию Николаевну. — Нам был бы хлебушко.
Варвара Николаевна позвала Велика в другую комнату. Там она показала ему домашнюю библиотеку — семь растрепанных книжек.
— Мне говорили — ты любишь книги. Что сейчас читаешь?
— Так нечего ж. Газеты только в избе-читальне.
— Ну вот, бери у меня, — кивнула она на этажерку. — Прочтешь — что-нибудь еще придумаем.
Велик стоял у этажерки, листал книги. Но занимало его сейчас другое — знает она про свою мать или нет. У него никак не укладывалось в голове, что Настюха Толстопятая, одобрительно повторявшая высказывания Гитлера и вместе со старшиной и старостой заставлявшая учеников горбатить на этих фашистских подлабазников, — родная мать Варвары Николаевны. А вот про Мурку — чудное дело — вполне укладывалось, что она сестра, хотя ведь Мурка тоже предательница — со старшинским сынком якшалась. Может, причина в том, что Мурка лицом схожа со своими сестрами?
— Варвара Николаевна, а вы про своих ничего не слыхали? — спросил Велик, не отрывая глаз от страницы, и с досадой подумал, что не надо было цеплять это: вдруг она попросит рассказать, как они тут жили. Что он скажет?
Установилось гнетущее молчание. Когда Велик, пересилив себя, взглянул на учительницу, он увидел, что она сидит на постели, согнувшись и закрыв лицо руками.
— Варвара Николаезна… — почему-то шепотом позвал Велик. Он не знал, что надо говорить и делать. — Варвара Николаевна…
— Они погибли. — Учительница открыла искаженное мукой лицо и глянула в упор на Велика. Голос ее, когда снова заговорила, был тверд, но чувствовалось, что вот-вот сломается. — Вместе с другими немцы впрягли их в борону и погнали на лесную дорогу — проверить, нет ли мин. А дорога была заминирована. Женщина одна рассказала…
Наконец-то ему повезло: в кустах на Сером лугу обнаружился молодой щавель. Уже целую неделю рыскал Велик по лугам в поисках какой-нибудь съедобной травы. Он видел и понимал: рано еще, трава только проклюнулась, и срочная работа, с весной нагрянула — надо было копать огород, — и все ж выкраивал час-другой для поисков. Они с Манюшкой подъели все припасы и последние полмесяца существовали неизвестно чем, в основном «гопиками», изредка попадавшимися я на чисто убранных с осени картофельных полях. Выпадали дни, когда даже съестного запаха не удавалось нюхнуть.
И вот — Манюшка слегла. Понукаемая Великом, она через день — через два ходила в школу, высиживала там один, от силы два урока, плелась домой, забиралась на печь и затихала там до следующего выхода. Велика и самого тянуло залечь да и не вставать больше, но было некогда: придя из школы, брал лопату и шел подымать огород, часа через два-три уходил в луга или в поля на раздобытки, возвратившись, снова копал землю. Оно ведь и дураку понятно: не посеешь — не пожнешь, надеяться будет не на что, сразу ложись и помирай.
