проходит, затеняя поток. Рядом вагон-ресторан. Возвращаются компании, веселые, возбужденные, шатаются в такт движению поезда от стенки к стенке. Мужчина отворачивается, однако, уставившись в окно, видит в отражении взгляды: безразличные и любопытные, пустые и искрометные – разные. Затем опять красная дорожка коридора, перестук колес, бульканье виски, цоканье медали о зубы. Он смачно ожидает, когда опьянение займет его, нагреет пустоту, заставит чувствовать. Но ничего, кроме тумана, былой кураж зарыт глубоко, куда, возможно, он не сможет добраться никогда. Домой, живой. Страшно представить, в отпуск. Ха. Неделя за месяц, получалось – двадцать один день. Он знал по опыту, через две недели потянет назад, а за неделю до – накроет такая тоска, будто уезжаешь навсегда, скребущее чувство потери рвет на противоречия – сплошная шизофрения. Но ничего нет лучше дороги домой. Он взболтнул бутылку, оставалось больше половины. Налил. Медальная лента возвышалась над поверхностью словно могильный памятник. Он поднял стакан на уровень глаз, рассматривая, как свет из коридора пробивается через янтарную массу. Крест на дне, бликует золотистыми гранями. Серебряное шитье черной ленты ломается о границу воздуха и виски. Вдруг вспомнился увиденный перед самой отправкой домой репортаж военкоров:
– …освобождена при содействии ВКС России силами армии Асада, «охотников за ИГИЛ 50», и сирийских добровольцев.
Он громко загоготал, запрокинув лицо, не стесняясь проходящих в это время пассажиров: девушки и двух парней. Они странно на него посмотрели, цепляясь глазами за содержимое стакана и этикетку на бутылке. Брови их слаженно приподнялись. Мужчина привычно отвернулся и наконец-то запел:
– Здравствуй, мама! Возвратился я не весь. Вот нога моя, на гвоздь ее повесь…
Он не заметил, что рыхлый мужчина – один из проходивших – что-то возбужденно шепчет девице. Просто дождался, когда их тень освободит свет, а затем, хлопнув стакан одним махом, аккуратно поставил его в центр стола.
– Вот так…
* * *
Он смотрел на бутылку. Поезд стоял на какой-то станции, уличные фонари ярко освещали его конуру. Хмель отступил, мужчина решился – рука потянулась за бутылкой и охватила горлышко. В дверь постучали.
– Чай буду, постель есть, чувствую себя хорошо, да – доволен… – заявил он. Опять постучали, аккуратно, будто боясь разбудить. Дверь без разрешения приоткрылась, и приятный женский голос вкрадчиво произнес:
– Не спите?
Он смотрел на тонкий подкрашенный рот, продолговатое лицо, которое, принимая во внимание количество выпитого, можно назвать прекрасным. Прищуренные подслеповатые глаза. Короткие, по плечи, волосы.
– Хм. – Мужчина дежурно приосанился и с нажимом сострил: – Распустились?
– Что? – Она будто натолкнулась на стену, но, поймав его веселый взгляд где-то на прическе, огладила волосы. – А, вы про это. Не думала, что вы нас увидели.
– Знаете, миссис Хадсон, на кончиках ушей имеются такие особые тепловые точки, – объяснил он. Однако барышня тест на возраст не прошла, а лишь рассеянно захлопала ресницами.
– Я не Хадсон… – Она представилась: – Ира.
– Ну и я – не Холмс. – Мужчина наконец налил. – Знаете, я увидел вас в кофейник.
– Кофейник? – Она охватила взглядом стол. Мужчина взял стакан, спросил, удерживая на уровне лица, почти перед самыми губами, отчего следующая фраза прозвучала словно в рупор:
– Забейте, Ира!
Он всосал виски, не сводя с нее глаз. Стакан опять оказался на столе, брякнула медаль. Он спросил:
– Поможешь? Если не боишься.
– Чем?
– Я не красавец. Ты либо шмара, либо – не прочь бухнуть. Тугое советское воспитание, кино про черепаху и Дениску Кораблева. Компренде? Бухаем?
– Без закуски?
– Отчего, – обиделся мужчина. – Я, как любой пьяный кавалер, надеялся на компанию, ты не шмара – пери и мисс неожиданность.
– Хорошо не детская. – Она присела на полку напротив, облокотившись на гигантский рейдовый рюкзак. – За «не шмару» спасибо.
– Значит, бухнуть? – Мужчина выпрямил спину и подтолкнул свой стакан. – С моего глотнете?
– Да. Двусмысленный вы кавалер. – Она пристально изучила медаль. Затем, не отрывая от него глаз, потянула виски. Черный крест показался на поверхности. Она спросила: – Можно?
Мужчина кивнул. Девушка двумя пальчиками подхватила медаль за траурную ленту, пока крест не оказался перед ее глазами, блестит эмаль. Поезд качнулся, ударила сцепка, и перрон с людьми, пирожками и кукурузой поплыл назад. Она неуловимым движением стряхнула с награды остатки виски, рассматривая реверс. Мужчина терпеливо ждет. Она огорошила:
– Окопный крест, «спасибо, что живой». Высота восемьсот один, год две тысячи шестнадцатый. Вы «музыкант» 51.
Прозвучало с артистической мимикой сочувствия, участия под легким соусом превосходства. Мужчина мгновенно покрылся непроницаемой коркой. Выразительно замолчал. Девушка опустила медаль в стакан.
– Для кого-то она не больше чем значок. Правда?
Он криво улыбнулся.
– Но вы их никогда не наденете, потому что за каждую цифру на обороте вам придется врать. Впрочем, за номер под звездой тоже. Я права?
– Почему же? – Он пожал плечами. Поезд разгонялся, люди по коридору шастать прекратили, проводница устало прошла по ковровой дорожке, мягко. Как кошка. Пустым дежурным взглядом оценила обстановку: бутылка, мужчина, женщина – ведут себя прилично, даже сидят напротив. И ушла, невзначай задев дверь, полоса света схлопнулась, отчего стало темно. Они никак не отреагировали. Глупо усердно молчали. Неловкая дистанция в нескладных отношениях, будто он сейчас обязан кинуться на нее, срывая футболку с еле оформившихся сисек. Она, насколько он мог видеть, ответно буравила его глазами, сцепив пальцы на сомкнутых коленях.
– Да-а, – хмыкнул он.
– В смысле?
– Дурацкий вопрос. Рассуждения о смыслах, когда никто не хочет услышать прямого ответа.
– ?
– Если бы при каждом вопросе «в смысле» звучал откровенный ответ, то, поверь мне, Ира, жизнь повернулась бы иначе. Не пришлось бы придумывать ответы в рамках собственного мировоззрения, а оно не всегда верно для собеседника. У каждого свой опыт. Равно как оценивать события, ориентируясь на тупые сериалы.
– Ого, – подчеркнуто удивилась она.
– Кто какие книжки читал.
– Мы те, каких богов мы выбираем?
– Ого, – пришла его очередь удивляться. Он взглянул на нее по-новому. – Вергилий. Точно не шмара.
– Ха. – Она показала большой палец.
– Ну. Тогда к вопросу о смыслах – ответ. Я предполагал завалить тебя, пока пьяненькая.
– А поговорить? – Она щелкнула тумблером, загорелся ночник. Мужчина оценил потерю стоически. Без вздоха.
– Можно и поговорить. – Он извлек крест из стакана и, положив его рядом с окном, налил виски. – Пей. Поговорим.
* * *
Мужчина разбудил проводницу и под суровый, но молчаливый укор получил стакан, две шоколадки и апельсин. В конце коридора за дверью тамбура маячила харя рыхлого товарища Ирины. Мужчина хмыкнул, а толкнув плечом дверь купе, оповестил гостью:
– Там этот дежурит… Который тебя под меня подложил.
– Валера? – вспыхнула она. Он положил добычу на стол.
– Сексуальные способы ведения допроса. Понимаю. Спасибо, что не сам пришел. Я склонен зарядить ему в рыло. Вот он шалава. А ты, Ирка – мужик!
– Ну спасибо.
– Забраться в логово к озлобленной твари – огонь.
– Несложно и неопасно. Ты жалкий и одинокий. Тебе хочется раскрыться, кому-то чужому, кого никогда больше не увидишь. А чужая некрасивая баба – самое то.
– Нормальная, – возразил он. Она не поверила:
– Вискарь хороший.
– Вискарь хороший, – согласился он, очищая ножом апельсин. Они сели друг напротив друга. Мужчина разлил обоим, они взяли стаканы, чокнулись. – За наше прекрасное знакомство.
– За возвращение, – возразила она. Мужчина лишь посмотрел исподлобья и осушил до дна, не морщась. Час прошел в разговорах на нейтральные темы. Ирина искусно избегала острых углов, не давая мужчине, подобно премудрому пескарю, сорваться с крючка. Он пошлил, язвительно колол и не заметил, как они начали скатываться на неудобную тему.
– Вы выделяетесь. Специфическая одежда, татуировки. Вызывающее поведение асоциалов. Все направлено на то, чтобы подчеркнуть, что вы не армия.
– Мы? – притворился он и потребовал: – Обоснуй.
– Вы, – как ни в чем не бывало парировала она. – А на деле – лезете из кожи вон, чтобы сказать о своей необычайности. Болезненная потребность признания, кого признать не имеет ни общество, ни уголовный кодекс. Наверное, это правильно. Вот ты мог набухаться в одиночестве, с закрытыми дверями. К чему этот пиетет со стаканом и медалью? Страдания на публику.
– А по роже?
– Я же не шмара.
– Тогда
