Черный «мерседес-купе» медленно ехал мимо тихих вилл Берлин-Далема. Возле одной из них остановился, водитель-эсэсовец молодцевато выскочил и открыл заднюю дверцу обергруппенфюреру Рейнхарду Гейдриху. Гейдрих с легкостью вылез из машины и пошел к дому по окаймленной аккуратно подстриженными кустами дорожке.
Дом представлял собой белое двухэтажное здание, стоящее вдали от шоссе. Аромат цветов и плодовых деревьев ощущался на дорожке вплоть до парадной двери. Калитка в садовых воротах была не заперта, Гейдрих огладил безупречный серый мундир, открыл ее и вошел.
Владелец дома адмирал Канарис, глава армейской разведки, сидел под солнцем, развалясь в плетеном шезлонге. Рядом сидела его жена, хорошенькая темноволосая женщина с веселыми глазами и умным лицом.
Увидев неожиданного гостя, Канарис изменил позу, прикрыл рукой глаза от солнца и уставился поверх лужайки.
— Гейдрих! — негромко произнес он. — Какого черта ему нужно?
Жена тоже смотрела на приближавшегося.
— Светский визит? — предположила она.
— Этот человек не наносит светских визитов.
— Деловой?
Канарис пожал плечами и скривил гримасу.
— Думаешь, это означает неприятность?
— Его появление всегда связано с неприятностями.
— Тогда нужно радушно принять его и надеяться на лучшее.
Фрау Канарис поднялась из кресла и с любезной улыбкой пошла навстречу обергруппенфюреру. Ее муж, заметно встревоженный, встал из шезлонга и стоял, наблюдая.
— Герр обергруппенфюрер, это неожиданный сюрприз! — Фрау Канарис протянула руку и приветствовала его, старательно изображая удовольствие. — Присаживайтесь, прошу вас. Позвольте предложить вам выпить. У нас есть очень хороший коньяк.
— Спасибо, будет в высшей степени приятно.
Гейдрих слегка поклонился и улыбнулся. Поздоровался за руку с Канарисом. Мужчины сидели под солнцем, пока фрау Канарис ходила за коньяком. На лужайке было очень жарко. В неподвижном, душном воздухе цветы вяли, деревья никли, Канарис потел. Только Гейдрих в жемчужно-сером мундире выглядел свежим.
— Должно быть, вы находите эту погоду очень утомительной? — предположила фрау Канарис, слегка обмахиваясь журналом, будто веером.
— Честно говоря, — ответил Гейдрих, — погоды я почти не замечаю. Снег или жара — все едино, когда погружаешься в море трудов и забот.
Он чуть повернул голову и взглянул на Канариса. Адмирал твердо встретил его взгляд.
— Признаюсь, я мученица погоды. — Фрау Канарис откинулась на спинку кресла с обаятельной, извиняющейся улыбкой. — Сильные жара и стужа очень на меня действуют.
— Хорошо, что мы разные, — вежливо сказал Гейдрих. — Лично я так занят неприятными делами вроде дюссельдорфского, что на климат особого внимания не обращаю.
Он снова взглянул на Канариса; адмирал снова не отвел глаз.
— Вы, конечно, в курсе последних событий? — спокойно продолжал Гейдрих. — Мои люди должны были арестовать некоего графа Остенбурга… не знаю, знакомы ли вы с ним?
Фрау Канарис невольно сделала резкий вдох. Гейдрих вопросительно приподнял бровь, но женщина уже овладела собой.
— И они не смогли этого сделать? — спросила она с сочувственным любопытством.
Гейдрих приподнял и вторую.
— Мои люди всегда делают то, что им поручено, фрау Канарис.
— О, не сомневаюсь… просто я не поняла… по тому, как вы это сказали… «должны были арестовать»… подумала, что, может быть…
— Совершенно верно. Должны были и арестуют. — Гейдрих улыбнулся и снова обратился к Канарису. — Странно, что этот человек оказался в Риме. Его несколько раз видели в обществе Анжело Ритано… Поправьте меня, если я ошибаюсь, но ведь Ритано ваш сотрудник?
Канарис пожал плечами.
— Возможно. Я, разумеется, не знаю фамилий всех, кто работает у меня. Но, если хотите, могу навести справки.
— Не стоит беспокоиться, — ответил Гейдрих. — Я быстрее сделаю это сам.
— Это не будет беспокойством, но раз вы так спешите…
— Я всегда спешу, — сказал Гейдрих. — Фюрер ждет быстрых результатов и высокой степени эффективности. Я выполняю его желания. — Отставил бокал и поднялся. — Прошу извинить, у меня назначена встреча с начальником гестапо.
Он бесшумно пошел по аккуратной садовой дорожке к ждущему «мерседесу». Канарис с женой молча смотрели друг на друга.
Однажды холодным, метельным утром нам с Портой поручили доставить на аэродром в Гумрак оберста Хинку. Он единственный спасся из горящего танка — выбросился за несколько секунд до взрыва — и серьезно пострадал.
Приехав на летное поле, мы обнаружили сотни раненых, ждавших отправки из сталинградского ада. Там стояли три самолета с работающими моторами и стремящимися взлететь экипажами, но мест для всех не хватало. Какой-то военный врач безумно носился туда-сюда среди запорошенных снегом носилок, уделяя внимание тем, кто был на грани смерти, указывая, кого нужно отправлять в первую очередь, а кого оставить; бегал все уменьшавшимися кругами и часто противоречил сам себе. Дважды называл оберста Хинку первоочередным пациентом, дважды отменял это указание, и Порта в конце концов не смог больше этого выносить. Ткнул меня в бок и указал подбородком на носилки.
— Ждать совершенно бесполезно. Присмотри за ним, я быстро вернусь.
— Куда ты?
Порта закрыл один глаз.
— Повидать одного друга… может, он сумеет что-то сделать. Иначе простоим здесь до конца войны.
Я пожал плечами и сел на корточки возле лежавшего без сознания Хинки. Друзей у Порты был легион, и все пройдохи. Уверен, что даже окажись мы посреди Сахары, Порта нашел бы знакомца, подпольно торгующего водой и крадеными верблюдами.
Через четверть часа он появился с обер-фельдфебелем в летной форме. Обер-фельдфебель заламывал руки и жалко выглядел.
— Ладно, не дави на меня! Я уже сказал, все будет в порядке… Этих бумаг было б достаточно, чтобы отправить куклу, тем более оберста! Используй их и помалкивай… дашь волю языку, так нам обоим кранты… И не забывай, что я для тебя сделал!
— Не забуду, — пообещал Порта. — Только кончай ныть, будь мужчиной. Ты нервируешь меня своим паникерством.
Обер-фельдфебель доверительно подошел поближе.
— Ну, и когда со мной рассчитаешься?
— Как только удостоверюсь, что бумаги подлинные.
Порта наклонился и сунул их во внутренний карман оберста. Потом сменил номер дивизии, прикрепив к его запястью новый.
— Что от этого изменится? — спросил я.
— Подожди, — посоветовал Порта. И оглянулся на своего нервозного друга. — Смотри мне, если они не сработают, — произнес он угрожающим тоном.
Через десять минут обезумевший врач вернулся. Свирепо посмотрел на Хинку, потом на нас.
— Я уже сказал, несите этого человека на перевязочный пункт. Нечего торчать здесь, сегодня его не отправят.
— Прошу прощенья, — сказал Порта, — но есть особые распоряжения. Оберст должен улететь.
— Послушай, обер-ефрейтор, не спорь со мной. Плевать мне на особые распоряжения, здесь я все решаю, и даже фюрер мне не указ! Уносите этого человека, пока я не рассердился.
— Ну, хорошо, — сказал Порта. Нагнулся и вынул бумаги из кармана оберста. — Не скажете ли, который час?
— Половина одиннадцатого, и не задавай дурацких вопросов! Выполняй, что приказано, и поживее.
— Угу. — Порта твердо стоял с карандашом в руке, записывая время. — Можно узнать вашу фамилию, пока вы не ушли? Не сочтите это дерзостью, мне приказано записать фамилию того, кто будет саботировать эти особые распоряжения. Указать точное время и все такое. Это не моя инициатива, это армейская проблема, я тут не при чем…
— Покажи эти треклятые распоряжения!
Врач вырвал бумаги у Порты, быстро просмотрел их. И я поразился, увидев, как изменилось его отношение. Он был недовольным, но почтительным.
— Хорошо. — Он вернул бумаги. — Грузите его в самолет… только, если ты обманул меня, обер-ефрейтор, да поможет тебе Бог! У меня сейчас нет времени проверять твои документы, но предупреждаю… я не забываю лиц!
Мы подняли носилки и побежали быстрой рысцой к самолету, который должен был взлететь первым.
— Не знаю, что там в этих бумагах, — заговорил я с отдышкой, — но если он узнает, что ты провел его, будет плохо.
— Не узнает, — презрительно ответил Порта. — Завтра к этому времени он все забудет.
— Не будь так уверен, взгляд у него был очень странный.
— Ерунда! — сказал Порта. — Можно отвертеться даже от убийства, если знать как. Я однажды сказал кому-то, что Гейдрих дядя моей матери… все превосходно сошло, я получил бесплатно столько бензина, что мог бы стать нефтяным бароном…
— Впервые слышу, — буркнул я.
Едва мы уложили оберста в самолет, вбежал какой-то оберстлейтенант[46] с листком бумаги в руке. И ринулся в кабину с жалким нытьем. Он казался в полном здравии, на нем не было ни единой отметины. Хотя бы полоски клейкого пластыря для приличия.
