Воронцов оглянулся. Кругом никого не было, моросил дождь. Он поднёс к губам руку Марии и поцеловал её.
Высокая, стройная женщина остановила Марию в коридоре:
— Как пройти в кабинет директора?
— Я вас провожу, — предложила Мария и пошла вперёд.
Каблуки незнакомки мерно постукивали по паркету. Она поравнялась с Марией. Бледный профиль изящно вырисовывался на фоне опущенных вниз полей чёрной шляпы. От неё пахло духами. «Что это за духи?» — машинально подумала Мария. Незнакомка шла медленно, но на её бледном лице видно было какое-то беспокойное ожидание, не гармонирующее с её безукоризненным туалетом, с чёрным, прекрасно сшитым платьем, с этой необычной шляпой.
— Сюда, пожалуйста.
Мария постучала и открыла перед ней дверь.
— Вот хорошо, что вы зашли, Мария Павловна, — сказал директор, и Мария осталась в комнате.
Высокая женщина подала директору узкую белую руку.
— Я приехала… Я ищу своего мужа… Оказывается, он должен быть здесь, у вас… — едва слышно сказала она прерывающимся голосом.
Директор рассеянно рассматривал её. Видимо, он думал о другом.
— У нас? А как фамилия?
— Анохин… Полковник Анохин… Илья Александрович…
Мария торопливо рылась в памяти. Полковник Анохин… Ах, ну, конечно…
— Сейчас посмотрим, — сказал директор и потянулся к большой книге, лежащей перед ним на письменном столе. Мария за спиной женщины отчаянно замахала руками. Директор поглядел на неё с удивлением. Полковница нервно оглянулась.
— Вы что, сестра? Вы его знаете?
Полковник Анохин… Это он умирал, когда пришло извещение о смерти Григория. Ранение в живот… Он умирал так долго, так страшно мучился.
— Я уезжала, то есть у меня некоторое время не было постоянного адреса, поэтому… Только сейчас я получила известие, что его перевезли сюда, но это старое сообщение, так что он уж, вероятно… Куда он ранен? — спросила она и вытерла губы батистовым платочком с кружевами.
— Сейчас посмотрим, — смущённо бормотал директор, медленно перелистывая книгу. Страницы слипались в его пальцах, он дул в них.
— Анохин… Анохин… Когда, вы говорите, его привезли сюда?
— Ещё в ноябре, — вырвалось у Марии, и она тотчас прикусила губы, но было уже поздно.
— Вы его знаете, сестра, вы помните моего мужа? — спросила женщина и вскочила со стула. Мария увидела её бледные, почти прозрачные глаза и нервную дрожь, которая едва заметно, но быстро-быстро, как биение пульса, подёргивала веко левого глаза.
Директор перестал перелистывать регистрационную книгу и выжидательно, с виноватым видом смотрел на Марию.
— Ну да… Полковник Анохин… — прошептала она.
Высокая женщина подошла к ней.
— Скажите, умоляю вас, скажите скорее, что с моим мужем?
Голос её срывался на высокие, ломкие ноты. Мария не могла отвести взгляда от её странных, бледных глаз.
— Не волнуйтесь, прошу вас, сядьте, сейчас посмотрим, — вмешался директор.
Она послушалась и села.
— Полковник Анохин… Что делать… Полковник Анохин умер у нас в госпитале пятого декабря…
— Что?
— Умер… Тяжёлое ранение в живот, спасти было невозможно. Странно, что извещение…
— Меня же не было дома в это время, — начала было объяснять женщина и снова вытерла платочком совершенно сухие губы. Её пальцы, почти прозрачные, слегка дрожали. Она наклонила голову и снова устремила на Марию бледные глаза.
— Вы, может, ухаживали за моим мужем, сестра?
Женщина пыталась говорить в непринуждённом тоне, не подходящем к тому, о чём говорилось. Мария внутренно съёжилась в ожидании чего-то неизвестного.
— Да…
— Вы были при том… при том, как он умирал?
Мария наклонила голову.
— Да…
— А вы помните, сестра… Правда, ведь это сравнительно давно… А здесь, наверно, умирает много людей, наверно, много, да?
— Процент выздоровлений… — начал было директор, но она прервала его, махнув прозрачной рукой.
— Тут ведь не в этом дело… Значит, вы помните? Пожалуйста, смотрите на меня, сестра, — сказала она повелительным тоном, и Мария, как загипнотизированная, взглянула в эти жутковатые, бледные глаза.
— Помню…
— Как это было? Вспомните, я хочу знать, я должна точно знать всё.
Под повелительным взглядом бледных глаз Мария послушно припоминала, как ученица, отвечающая в классе урок.
— Меня позвали… Сказали, что раненый из седьмой палаты умирает… То есть как раз полковник Анохин…
— Ага, из седьмой палаты, — повторила полковница, будто стараясь запомнить. — И что же?
— Ну, я пошла наверх…
— Да… И он действительно уже умирал?
— Да…
— И что? И что?
— Я поправила ему одеяло и переменила лёд на голове…
— Лёд на голове… А он ведь был ранен в живот, правда?
— Да, в живот… Лёд, потому что температура…
— Понимаю. Он говорил что-нибудь? Говорил?
Мария вспомнила. Женщина встала, не сводя с неё глаз.
— Пожалуйста, вспомните хорошенько. Это важно, это очень важно.
— Да. Он спрашивал.
Бледное лицо застыло в нервном ожидании.
— О чём спрашивал?
Это был свистящий, сдавленный шёпот. Пальцы стиснули ручку стула с такой силой, что косточки побелели под тонкой кожей.
— Он спрашивал… Какая сводка… Потому что как раз…
— Что?
— Он спрашивал про последнюю сводку, потому что радио…
Женщина наклонилась вперёд, словно хотела броситься на Марию.
— И о чём, о чём ещё?
— И больше ничего. Я сказала ему, и потом он… потом он умер.
— А письмо?
— Какое письмо? — изумилась Мария.
— Должен же он был оставить письмо… Должно же быть письмо… Письмо мне… Раз он ничего не сказал…
— Никакого письма нет… Он же не мог писать…
— Ах да… Значит, вы утверждаете, что письма нет и что он спрашивал только про сводку?
— Да…
Женщина откинула голову на спинку стула.
— Сводка… Сводка…
Истерические рыдания прорезали воздух. Женщина давилась, захлёбывалась этим единственным словом:
— Сводка…
Директор подбежал к ней. Она с неожиданной силой оттолкнула его. Хрупкое тело рухнуло во весь рост на пол. Мария бросилась поддержать ей голову. Бледные глаза закатились под веки, блеснули голубоватые белки. Сотрясаемое дрожью тело колотилось о паркет, из сухих губ вырывалось криком только одно слово: сводка.
А потом:
— Умер! умер! умер!..
Прибежал ещё один врач, сёстры. Мария вышла. Она бежала по коридору, подгоняемая страшным, звериным воем:
— Умер! умер! умер!..
Что же случилось между ними — между полковником Анохиным, который умирал, думая о последней сводке, и этой бледной женщиной? То не было отчаяние жены после смерти мужа. Здесь было что-то большее — смерть разрубила какой-то трагический узел или, вернее, навсегда обрубила возможность его распутать. Какую тайну скрывали бледные глаза? Какую тайну унёс с собой в могилу полковник Анохин? Что она хотела узнать, о чём должен был ей сказать муж перед смертью, чего она ждала и не дождётся уже никогда, потому что он умер?
Вдруг, как при ослепительном свете молнии, как при ударе грома и грохоте валящихся огромных стен, она почувствовала, увидела, услышала неслыханную истину: Григорий жив!
Это было не так, как там, над рекой, в разговоре с Воронцовым. Завеса с треском разорвалась, в глаза ударил ослепительный свет. Свет гремел, звенел, кричал тысячами голосов: Григории жив!
И снова чудовищный страх: а если уже поздно? А если он умрёт как раз теперь, прежде чем она успеет добежать до дому, и уже никогда не будут сказаны слова, которые должны быть высказаны, и он унесёт с собой то, что было до сих пор, и даже не узнает, что она…
Скорей, скорей! Она забыла обо всём. Не надев пальто, она выбежала на улицу, не отвечая швейцару, который спросил её о чём-то. «Скорей!» — кричала улица. «Торопись!» — звенели трамваи. «Скорей, скорей! — подгоняло сердце, бьющее в набат. — Чтобы не опоздать, чтобы не опоздать!»
И в этом несущемся вперёд вихре затерялся доносящийся сверху голос, ужасающий, нечеловеческий вой бледной женщины: «Умер! умер! умер!..»
Через две, через три ступеньки. Её подгоняет, несёт, как на крыльях, невероятная радость и страх, как бы не оказалось слишком поздно. Ключ, ключ в сумочке! Она не могла найти его, дрожащие пальцы путались в бумажках, в помятых рублях, в скомканном платочке. Нет, вот он! Трудно было попасть в скважину. Григорий не погиб! Официальное извещение было ошибкой. Напрасно были пережиты эти жестокие, безнадёжные дни, когда думалось, что его уже нет, что его уже никогда, никогда не увидят её глаза, что никогда, никогда не коснётся её рука его руки, что никогда, никогда она не услышит его голоса…
