– Что-то произошло? – оглянулся маркиз де Норвель. – Ваш слуга куда-то отправлен вами?
– Он не доверяет замкам, – сурово улыбнулась графиня.
Маркиз попридержал коня и внимательно посмотрел на де Ляфер и оставшегося татарина. Потом медленно перевел взгляд на шевалье де Лумеля и двух его невзрачных лучников.
– Он не доверяет всем рыцарским замкам или только моему?
– Вообще-то всем. Лесам и замкам. Причуды степняков. Но вашему замку особенно. Почему-то.
Их взгляды встретились.
«Если вздумаете превратить меня в пленницу, то за стенами вашего замка найдутся люди, способные разнести обитель по камешку», – вычитал в глазах пленительной парижанки хозяин нелюбимого Кара-Батыром замка.
– Мне уже сообщили, что вы разъезжаете по Франции в сопровождении своих поклонников-татар, очевидно, не доверяясь французам, – иронично искривил губы маркиз де Норвель. – Честно говоря, поначалу мне не верилось, но теперь…
– Не задумывайтесь над подобными пустяками, недоверчивый вы мой маркиз. Вам еще будет над чем задуматься, – ответила графиня де Ляфер улыбкой того же достоинства.
Де Норвель вновь придержал коня и с удивлением взглянул на свою очаровательную гостью. Однако графиня сделала вид, что не заметила его удивления.
«Удивляться будете чуть позже, – молвила она про себя. – Такая возможность вам еще представится».
Хозяин замка Аржиньи оказался довольно гостеприимным. Стол, который вскоре накрыли в честь графини де Ляфер, мог поразить воображение любой королевы. У Дианы даже закралось подозрение: уж не готовился ли этот стол для других гостей, которые по какой-то причине не прибыли? А она и де Лумель – всего лишь случайные путники, оказавшиеся королями на чужом пиру.
– Как вы чувствуете себя, шевалье? – довольно бодро поинтересовалась графиня у своего спутника за несколько минут до того, как они вошли в зал для приемов.
– Теперь я понял, что многое потерял, путешествуя вне вашей свиты, – уперся кулаками в бока бродячий монашествующий рыцарь. Он произнес это громко. Такое понятие, как чувство такта, было совершенно не знакомо ему. Кроме того, де Лумель, похоже, никогда не терял присутствия духа. Уже хотя бы потому, что у него всегда была возможность сопоставить свое нынешнее скверное положение с тем, еще худшим, в котором когда-то оказывался. – Отныне считайте меня своим щитоносцем, графиня.
– Очень скоро вы обнаружите, что это куда менее приятная и безобидная обязанность, чем вам кажется, глядя на этот стол, – почти клятвенно пообещала ему де Ляфер.
Маркиз де Норвель появился без супруги и без дамы сердца, поэтому графине было отведено место рядом с ним, во главе стола. Диана лукаво хмыкнула, однако от комментариев воздержалась. Если маркизу хочется, чтобы в этот вечер она почувствовала себя хозяйкой замка, что ж…
– Не будете ли так добры объяснить, что это за доблестные рыцари, – указала она на троих воинов, усевшихся за стол напротив шевалье де Лумеля и татарина Кагира, которого графиня представила маркизу как крымского князя, поскольку тот и в самом деле причислял себя к одному из знатных татарских семейств, состоящих в родстве с нынешним ханом.
– Это люди графа Артура де Моле, – кратко отрекомендовал их маркиз, не пожелав даже назвать имен, и тотчас же поднял свой бокал, давая понять, что знакомство завершено и пора переходить к пиршеству.
– Артура де Моле?! А сам граф… что же, не пожелал навестить ваш замок? – поинтересовалась графиня. Только сейчас она поняла, от кого маркиз получил сведения о ее интересе к замку, а следовательно, к сокровищам ордена тамплиеров.
– Почему-то не появился. Возможно, прибудет завтра утром, – незаметно гладил под столом руку графини маркиз де Норвель. И графиня благоразумно не отдернула ее, подарив владельцу замка пока еще весьма призрачную надежду.
Утром Пьер просыпался с таким трудом, словно выкарабкивался из бездны. Каждый раз, когда, ухватившись за край этой бездны, ему удавалось выглянуть на свет божий, он тотчас же проваливался в темноту небытия – успокоительную, блаженно умиротворяющую.
Выпутавшись в очередной раз из сетей утреннего благоденствия, Шевалье, в конце концов, обратил внимание, что в комнату пробиваются первые лучи солнца, а покачивающиеся на легком ветру ветки старой вишни припадают к окну и плачут по своей судьбе тонкими дождевыми струями.
Только заметив эти струи, странствующий летописец вдруг вспомнил о том любовном безумстве ночи, которое он пережил; о высокой, серебристо отсвечивающей в ночной темноте женской груди, на которой засыпал праведным сном продолжателя рода человеческого, и неожиданно спохватился – женщины рядом с ним не было.
«Приходит утро, и все, кого я ночью целую, гибнут… – Он не вспомнил эти слова, нет – он явственно услышал их. Словно кто-то вкрадчиво нашептывал ему, стоя у изголовья. – Все, кого я ночью целую…»
Шевалье легкомысленно ухмыльнулся и, сонно потянувшись, вновь взглянул в окно. Он вспомнил, что где-то там, за стеной из повозок, просыпается полк драгун, оживают поугасшие костры кашеваров, а к окраинам имения, очевидно, подкрадываются первые разъезды повстанцев.
Однако ни видеть, ни знать всего того, что происходило сейчас за окнами, он не желал. Единственное, чего ему хотелось, так это еще хотя бы на мгновение ощутить рядом с собой тепло упругого тела Христины Печальной, податливую солоноватость ее губ.
Услышав, как открывается входная дверь, он весь напрягся в ожидании того, что сейчас вновь увидит Христину. И был потрясен, услышав возбужденный, но в то же время печальный голос женщины:
– Только не убивай его. Нет, этого ты не убьешь, – со вселенской скорбью в голосе увещевала Христина того, кому принадлежали тяжелые грузные шага, которыми вошедший попытался отмерять расстояние от двери до двери.
– Это ж почему?
– Сам знаешь. Он ведь не поляк, а француз, – шептала Христина. – Причем очень ученый и добрый.
– Если так пойдет и дальше, ты, презирая всех прочих, будешь спать только с учеными французами, – съязвил пришедший по его душу.
Стараясь не выдавать себя скрипом постели, Шевалье слегка приподнялся и с ужасом увидел, что одежда его свалена на лавке под противоположной стеной, однако сабли там нет. Она осталась в соседней комнате. Да, она осталась там. Шевалье вспомнил, что снял ее, еще садясь за стол, и теперь она уже, наверное, в руках гайдука.
– Раньше у меня были только вельможные поляки, но этот – француз. И он не солдат, а писарь.
– У писаря тоже есть язык, и он может кое-что рассказать, – возразил повстанец. Как ни странно, голос его вдруг показался майору знакомым.
Шевалье вновь метнул взгляд на сваленную в кучу одежду, на валявшиеся между лавкой и кроватью сапоги. Он срывал с себя все, что могло помешать оказаться в постели, рядом с Христиной. А было уже за полночь, и он дорожил каждой минутой, проклиная себя, что так долго просидел за столом, что так мало нежил эту женщину.
«Если я сейчас поднимусь, он ворвется и застанет меня голышом, – со стыдом и гневом рассудил Шевалье. – Он так и изрубит меня – голого, на глазах у Христины. И добро бы сразу, а то ведь еще унизит, поиздевается. Тем более что пришел этот гайдук, очевидно, не один».
– Нет! – вскрикнула женщина, и Шевалье услышал, как она всем телом навалилась на дверь. Христина упиралась в нее, оставаясь последней его защитницей. – Ты не войдешь туда!
Теперь нельзя было терять ни минуты. Шевалье метнулся к двери, взял ее на железный засов и бросился к одежде. Прежде всего, кавалерийские рейтузы и ботфорты…
– Всех предыдущих ты почему-то не защищала. – Теперь уже гайдук не таился. Вышибить дверь ему мешала женщина, ни зарубить, ни грубо отшвырнуть которую он почему-то не мог. Или же попросту не решался. – Наоборот, сама подводила под мою саблю. Эй, француз!
«Так вот почему все, кого ты целовала, гибли! – мстительно проскрипел зубами Шевалье. Даже понимая, что Христина дарит ему минуты спасения, он в эти же минуты ненавидел ее. – “…А ласкают меня так, словно знают, что я последняя, кого они ласкают”, – снова поразился он ясности, с которой возрождались в его памяти, в сознании, еще вечером сказанные этой роковой женщиной слова. – Потому что предчувствовали, что имеют дело со служанкой сатаны… – подытожил Пьер».
– Слышишь меня, француз?! Ты не хочешь получить свою саблю?
Шевалье промолчал. Пусть гайдук подождет ответа и подарит ему еще несколько секунд. Он уже в ботфортах и в камзоле. Вдев в рукава кавалерийскую куртку, странствующий летописец ухватил лавку и, пробормотав, словно заклинание, «да озарит меня звезда путника», с налета вышиб оконную крестовину и прямо по лавке перекатился по ту сторону окна.
Наперерез ему бросился какой-то вооруженный саблей человек. Но Шевалье успел увернуться, выхватить лавку и первым взмахом отбить сабельный удар, а вторым, ударив по ногам, скосить гайдука на землю. Оглушив повстанца, он завладел его саблей и пистолетом и, перемахнув через невысокое ограждение, побежал к видневшейся неподалеку церкви, помня, что польский табор из повозок подступал к мощной церковной ограде.
