Боец улыбается медленной и сдержанной улыбкой.
— Она даже не поверит, что меня ранили. Так, скажет, царапина какая-нибудь…
— Не надо об этом думать, — говорит девушка.
— А я и не думаю: я просто знаю. Только мне обидно, что эта гадина все-таки удрала.
Боец молчит. Он видит вечернее небо, в его глазах отражаются редкие облака и ветки осины.
— Скоро уж осень, — со странной грустью говорит он. — Наши сейчас уже молотят рожь, а Никита, наверное, по саду расхаживает. Мечтает.
— А кто этот Никита? — не понимает девушка.
— Садовод наш. На Урале. Он горбатый у нас. С детства.
— О чем же он мечтает?
Боец вынимает дрожащей рукой папиросу и закуривает. Он отвечает медленно и тихо:
— О чем мечтает? О своих антоновских яблоках, о жизни, о себе. А больше всего о яблоках. Такой уж он странный.
— Ты тоже странный.
Девушка смотрит внимательно и нежно. Этот пристальный взгляд смущает бойца. Он видит сейчас перед собой не товарища по войне, а девушку: так сердечно она глядит на него.
— Я вовсе не странный, — говорит он, стараясь снисходительно улыбнуться. — Только война кончилась для меня. Теперь остались госпиталь, санитарный поезд… Ничего уж я больше такого не увижу.
— Если бы ты нашел в себе силы не верить этому! — говорит девушка. — Ведь пока ничто не потеряно.
— Не будем об этом говорить, — сказал раненый и закрыл глаза.
«Заснуть бы. Крепко. Надолго. И проснуться в госпитале», — подумал он и постарался заснуть.
Нога жила. Он чувствовал, как зудит подошва, как ее хочется почесать.
Почему она зудит? Ведь одни сухожилия соединяют голень со ступней.
— Посмотри на шоссе: может, что-нибудь там есть.
Девушка поднялась и какой-то странной, разбитой походкой пошла к шоссе.
Роса уже вновь лежала на листве осинника. Капельки ее покрыли ворсинки на шинели. Запахло болотом и чащобой. Сладкий, чуть дурманящий запах осени.
Потом показалась луна. Смутная в вечернем тумане.
— Никого там нет, — сказала девушка.
Он вновь закрыл глаза и ничего не ответил.
Девушка покрыла его своей шинелью и села рядом. Она посмотрела на луну и вздохнула. Тяжело ей достанется эта ночь.
Противный озноб начинает наполнять ее тело. Гимнастерка не греет. Спит боец тяжелым и больным сном. Губы его шевелятся, лицо сереет, и лихорадочные пятна болезни проступают на щеках.
«Скоро он будет бредить», — думает девушка.
— Ушел, ушел! — шепчет раненый.
В удушливом кошмаре ползут на него немецкие танки. Они грохочут, и гусеницы их рвут землю, и стреляют пушки вдоль шоссе прямой наводкой.
— Пить, — просит он, открывая глаза.
Но испуганно замолкает: девушка спит рядом с ним на траве, и лицо ее объято жаром, а руки вздрагивают. Боец тылом ладони прикасается к ее лбу. Сомнений нет: девушка заболела.
В эти дни санитаркам некогда было уснуть: они подбирали раненых и убитых, уносили винтовки и гранаты…
Это были не просто санитарки. Их ласковые руки умели делать тысячи дел.
И, боясь выдать свою нежность, боясь вскрикнуть от боли, раненый закрыл глаза и откатился в сторону, чтобы освободить шинель из-под себя.
Он сразу потерял сознание.
Потом, когда он поднял веки, ему стало удивительно хорошо.
Он уже лежал на шинели, и девушка, бинтуя ему ногу, смотрела на него виновато и смущенно:
— Я, понимаешь, уснула, а ты откатился.
— Мне хорошо, — сказал он, — мне очень хорошо. Только я зябну, — схитрил он. — Вот спирту бы.
Она постаралась улыбнуться.
— Я лягу рядом с тобой, — просто сказала она, — все-таки будет теплее.
И, укрыв его шинелью, она легла рядом и укутала полой шинели его ногу.
— Постарайся уснуть, товарищ. Скоро будет утро.
Но до утра было еще очень далеко, и он успел за это время пережить две атаки, а она вспомнить родину.
— Ты спишь, сестренка? — спросил раненый.
— Я думаю, — сказала она. — Как тебя зовут?
— Антоном, — сказал раненый. — Антон Вершинин.
— Спи, Антоша, — сказала девушка.
— А как тебя звать?
— Анастасия. Настя.
— Теперь я засну, — удовлетворенно сказал раненый, — а то я все время думал об этом и никак не мог заснуть.
Он попросил пить. Она дала ему воды. Что было дальше, он уже не чувствовал. Он не слышал ни боя на шоссе, ни взрывов вокруг. Он не почувствовал и того, как девушка, сгибаясь под тяжестью и облизывая потрескавшиеся губы, несла его через лес, через речку, через болото, к своим, к госпиталю.
Очнулся он уже через сутки. Нога его была в гипсе, и, может быть, самой счастливой из всех на войне была маленькая санитарка, наклонившаяся над ним. И, когда он открыл глаза, первое слово, произнесенное им, было «сестренка».
— Я здесь, Антоша, — сказала девушка.
И, чтобы впредь им было так же хорошо встречаться, она сказала:
— Хочешь, я напишу письмо твоей сестренке? Длинное-длинное письмо?
Но он покачал головой и смущенно сказал:
— Не надо…
— Почему?
— Не надо… Я все это придумал.
Сержант посмотрел на правый берег, потом на часы, обтер лицо полой шинели и сказал хрипло:
— Держаться. Наши подойдут…
Кровь загустела на его висках.
Тарас отполз от своего пулемета и ощутил за спиной мертвых товарищей, мутные воды Кубани и шелест ветра в плавнях. Товарищи лежали на мокрой земле, и лица их еще были искажены яростью недавней контратаки.
— Давай их похороним, — сказал Тарас и дрожащими руками вытащил из бескозырки смятую цигарку. — Ты хочешь курить?
Сержант вытащил коробочку с махоркой и кивнул головой. Они закурили, не сводя взгляда с правого берега. Обрушив на Тараса и его товарищей сотни снарядов и мин, враги теперь были уверены, что переправа на этот раз не сорвется.
— Восемь раз за сутки, — сказал сержант. — Это не всякий выдержит.
— Но мы-то выдержали, — сказал Тарас.
— Лишь бы наши подошли вовремя. — И сержант вновь посмотрел на часы. Они показывали половину одиннадцатого. — Еще полтора часа, — сказал он устало, взял саперную лопаточку и ушел в плавни.
Тарас свернул вторую цигарку, жадно затянулся и на кусочке фанерки стал выписывать химическим карандашом имена убитых. «Ваня Макаров, — писал он, — лейтенант Стрельченко, гвардейского экипажа старшина первой статьи Александр Остапчук». Глаза его застили слезы. Едва он успел закончить надпись, как вернулся сержант. На лопатке остались следы ила, и сержант, перехватив взгляд Тараса, виновато сказал:
— Им не будет обидно, если похоронить в плавнях? Мы ведь все-таки моряки. У вас по-своему это.
— Не все ли равно, — сказал Тарас, передал фанерку и пошел к убитым.
Не торопясь он каждого поцеловал в лоб, каждому сказал какое-то свое слово.
И, оттого, что он разговаривал с мертвыми, как с живыми, сержанту стало тяжело. Он отвернулся и торопливо свернул цигарку.
У трупа Остапчука Тарас опустился на колени и прошептал горько:
— Прощай, дорогой…
И они похоронили товарищей в вязкой и широкой могиле.
Впервые за сутки над рекой стояла тишина. Тарас подошел к своему пулемету и заложил в него ленту. В прицельную рамку он отчетливо видел понтоны, наводимые немцами.
— Отставить, — сказал сержант, — пока мы живы, приказ есть приказ.
— Я не думаю стрелять, — сказал Тарас, — я только прицеливаюсь.
И, бережно очистив пулемет от грязи, он сменил в кожухе воду и подтащил ящики с пулеметными лентами.
— Если меня убьют, похорони рядом с ними, — попросил он, — и фамилию припиши: Тарас Опанасенко.
И, чтобы сержант не забыл его наказа, он передал ему огрызок химического карандаша.
— Не забуду, — сказал сержант, — только ты об этом не думай. Сейчас некогда об этом думать.
— Я привык думать всегда, — сказал Тарас. — И почище дела бывали. Вон Остапчук знает…
И Тарас кивнул в сторону могилы.
Они помолчали, пока немцы на правом берегу не надули первый понтон и не спустили его в воду. И, точно ободренные этим, еще резче закричали офицеры, и тишина сразу рухнула с двух сторон — справа и слева.
— Снова перешли в атаку, — сказал Тарас.
— Пусть, — сказал сержант, — они — оптики, очки втирают. Думают, что с нами покончено.
— Ну, с нами нелегко покончить, — медлительно ответил Тарас и опустился в окоп. Украдкой он закурил цигарку, чтобы сдержать ярость. — Ты мне скажешь, когда время придет.
Сержант не ответил. В воздухе появились самолеты, и земля задрожала от артиллерийской музыки. Через минуту справа показались остатки разбитой переправы и на ней трупы гитлеровцев. Потом поплыли раненые. Они медленно тонули. Их прибивало к плавням и вновь уносило дальше, вниз по течению.
