— Ну и второй ничем не лучше, — сказал Константин Петрович. — Алименты платит. А ведь это каждый месяц надо. И с квартирой, сами говорите, что-то там у него не утрясается.
— Ну, этот хоть специалист, — возразила Мария Ивановна. — Этот на своих двоих стоит. И легковушка…
Элла встрепенулась:
— Далась тебе эта легковая. Мне нужен муж, а не легковая. И, в конце концов, мне жить с ним, а не вам.
— Ей-богу, не пойму, что она все же нашла в Антипине этом, — снова заговорила Мария Ивановна и уже каким-то обиженным голосом.
— Ну и ты тоже!.. — поморщился Константин Николаевич. — Чего тебе дался этот Тарасенко. Нос, как у коршуна, а ноги, как у цапли. И это при таком-то толстом брюхе.
— Что тут за оценка-переоценка? — спросила Зина. Бодро, весело спросила. Таким же вот голосом говорил ее покойный отец, желая утихомирить кого-нибудь, успокоить. Это отцовские слова — «оценка-переоценка».
Сказала и сразу же пожалела, что сказала. Не надо было этого говорить. Вообще не надо было ничего говорить. Зина с первого же дня поняла: родичи мужа болезненно самолюбивы — ничего не скажи. Вроде бы все хорошо, и вдруг насупились, уже чем-то недовольны, а чем — лешак их поймет.
— Какая оценка? — На широком жирном лице Марии Ивановны гримаса неудовольствия, будто ее ни за что ни про что отругали. Она редко улыбается и, кажется, никогда не смеется. В овощном магазине (свекровь работает продавщицей) она так же строга, немногословна, как и дома, и отпускает покупателям продукты с таким видом, будто отдает задаром, от себя отрывая.
— Какая переоценка? Что за глупости?
Обязательно надо сказать «глупости».
— Да ведь это все же женихи, а… — Зина улыбнулась. Но сама чувствовала: улыбка получилась вымученной.
— Что а?..
— Да нет… я так… — совсем стушевалась Зина, подумав: «О женихах рассуждают, как о лошадях».
— Что так?
Она была не рада, что ввязалась в разговор, замолкла, отошла в сторонку и села, взяв газету. Но свекровь уже завелась, из нее уже поперло:
— Муж есть муж, милая моя. Это не перчатка. Перчатки, кстати, тоже надо неторопливо примеривать. Хотя их можно и менять, это не дорого. А мы все-таки родители.
— Да вы зря, право, на меня, Мария Ивановна. Я вовсе не хотела… Ну, может быть, что-то и не так сказала.
— Еще Демокрит… кажется, он говорил, что кому попался хороший зять, тот приобрел сына, а кому — дурной, тот потерял и дочь. — Голос у Константина Петровича уверенный, немножко манерный. Свекор как бы в стороне от спора. Он вообще живет как бы в стороне от всего и от всех.
— Да, если рассматривать моральные качества жениха, — согласилась Зина и опять подумала: «Зря я!..»
— Ну, чего ты, дорогуша, строишь-то из себя? — Свекровь смотрела на Зину ласково и насмешливо. — Еще представляется чего-то. А сама!.. Ведь сама-то тоже небось не пошла за кого попало. А?.. Небось тоже долго думала, как и что.
«Конечно, у меня был тонкий расчет. Я подцепила академика», — улыбнулась Зина. Хорошо, что Мария Ивановна не видела этой улыбки.
— В Москву перебираешься. А то бы в деревню ехать пришлось. В метро все-таки лучше, чем на телеге по грязи.
— Там сейчас тоже машины, — не выдержала Зина. — Что это вы так о деревне?.. И зря думаете, что я выходила замуж по какому-то расчету.
— Мы деревню уважаем, — сказала Мария Ивановна.
— Деревня не проживет без города, так же как и город без деревни. — Золовка прихорашивалась перед зеркалом. — Что бы делали деревенские без города-то? Одевались бы в шкуры и обрабатывали землю деревянными мотыгами.
— Бога ради, не надо! — поморщился Константин Петрович и, достав таблетку валидола, сунул под язык. — Я не могу!..
Конечно, свекор — пожилой и больной, видать, но почему он всякий раз так вот нарочито неторопливо сует себе под язык таблетку? Хочет, чтобы все это видели? И говорит неприятно манерным голосом: «Опять что-то сердчишко пошаливает». Он еще работает — продает в киоске папиросы, — и вид у него при этом весьма важный, можно даже за профессора принять.
— Что не надо? — спросила Мария Ивановна.
Зина думала, что свекор заступится за нее, но он сказал:
— Я смертельно устал.
— Я тоже устала. Целый день носишься как угорелая.
— И у меня что-то с головой.
— И у меня то же.
— Я хочу ти-ши-ны!
— И я хочу.
— До-воль-но! — рассердился Константин Петрович и, выбежав на кухню, начал там что-то выкрикивать.
Позавчера он так же вот выкрикивал. Они — свекровь, свекор и Зина — ехали в метро и начали подниматься на эскалаторе у Белорусского вокзала. Константин Петрович проскочил вперед и, когда Мария Ивановна с Зиной еще поднимались, он был уже в густой, тягучей толпе, у выхода на улицу, и что-то раздраженно выкрикивал там. Зине казалось, что Константин Петрович мог бы и не шуметь, можно бы и без этого — в его раздражении тоже была какая-то нарочитость, что-то искусственное, как будто его заставили делать так и он нехотя согласился: ладно уж!
Сейчас она подумала: «Эти сцены, пожалуй, нужны ему не только для нервной разрядки. Не только и не столько…»
Одеваются они в дорогое, новешенькое, особенно Элла, у той все приглажено, прилизано, все какое-то яркое, пестрое — в глазах рябит; вырядится и шагает по улице, как автомат, с каменным лицом. Вчера Зина смотрела семейный альбом: множество старинных фотокарточек, хорошо сохранившихся, — деланно серьезные лица, напряженные позы, и не поймешь что за люди. Когда Зина спросила у мужа, чем занимались его деды и бабки, тот усмехнулся: «Ну, вот этот дедуся был до революции поваром. У какого-то важного барина. А после революции тоже поваром. Кажется, в столовой. А бабуся — прислугой. Красавица, говорят, была. Даже старик торговец какой-то сватался. Но она предпочла простого повара, выказав тем самым свое расположение к трудовому классу. Это по отцовской линии. А по материнской… Там кто-то был кучером… И тоже у бар. Подробностей не знаю. В общем, пролетарии. Рабочие. Голубой крови у моих предков не было, это точно. И у твоих, как я полагаю, тоже. А зачем тебе знать мое родословное древо?»
Сегодня с утра сонно сыплет снег. Напротив в доме зажглись огни и видно, как люди вяло ходят там, что-то делают; улица старинная, узкая и дом тоже старинный, трехэтажный, из грязновато-красного кирпича. Собственно, дом весь и не виден, только окна второго этажа, скучно одинаковые, закрытые тюлем. Квартира казалась Зине сжатой со всех сторон домами, толстыми кирпичными стенами и снег — не настоящим, а бутафорским, как в театре. Она понимала: тут у нее что-то от провинциалки, наивное, даже смешное.
Родное Зинино село далеко отсюда — в Сибири. Клуб, магазин, столовая, контора совхозная и другие видные дома притулились у подножия невысокой горы, а две кривоватые улочки с частыми избенками по самой горе тянутся, пересекая ее наподобие обруча; избенки эти как бы скатываются с горы, катятся, катятся и скатиться не могут. Дом, в котором она родилась, почти на самой макушке стоит, торчит там каланчой, и оттуда чудный вид: все как на ладони — дома, пристройки, огороды, дальше — озеро, еще дальше — луга, потом зеленый кустарник, а за тем кустарником — тайга темная, которой нет конца. Мать и отец были учителями, а тетки, дядья, бабушки и дедушки — крестьянами. Уже никого из них не осталось на свете, только дальние родичи. Последней померла мать — в позапрошлом году, тихо, незаметно, не поймешь отчего, она всегда была нервной, болезненной и скрывала свою болезненность, стыдилась ее, хотя чего тут стыдиться.
У них в семье сроду не сидели сложа руки, все время что-нибудь делали, не болтали, говорили обычно о деле. Учительство и само-то по себе — штука не легкая, а к нему вдобавок (ничего себе добавка!) — огород да сад, да свинушка, да курицы, и в доме никаких удобств: за водой изволь под гору спускаться, дровишек бог знает сколько запасай.
Здесь же, родичи мужа, все о чем-то беседуют, говорят, говорят, частенько спорят, и каждый старается доказать свое — столько времени ухлопывают впустую! И спорят обычно тихо, зудят, зудят помаленьку. «Они как будто ожидают, что им вот-вот скажут грубость или сделают что-то нехорошее», — раздумывала Зина, глядя на брюзгливо напряженные лица свекра, свекрови и золовки. А дом у них, между прочим, полная чаша, чего только нет, даже старинные картины какие-то, хрусталь, импортная мебель и дорогие ковры.
Ужинали без Евгения, он все еще на работе. Винегрет, творог, сыр, чай. Стол, тарелки, вилки, ложки, ножи… Ужин как ужин. Но! Зине казалось, что она именно сейчас, за ужином, по-настоящему видит их всех: Мария Ивановна ела жадно, широко разевая большой рот, не быстро, а, скорее, медленно ела, у ней как-то странно переплетались медлительность с жадностью; Константин Петрович вкушал тихо, церемонно, было что-то слегка показное во всем его поведении, так же, как и в оттопыренном мизинце Эллы, золовка почему-то всякий раз забавно оттопыривала мизинец, когда ела. Зина ловила себя на том, что все время незаметно и несколько критически присматривается к своим новым родичам. Никогда и ни к кому не присматривалась она так. Это ей было непонятно, казалось нескромным, даже недобрым, и она, ругая себя, опустила голову, нахмурившись.
