— Вы сумасшедшая, фанатичка! Вообразили себя героиней! Жанной д’Арк! Вам это дорого обойдется. Вы говорите, что не скажете, как достали бумаги из сейфа? Чепуха! Вы расскажете не только это. Не пытайтесь уверить меня, что действовали в одиночку. Так вот, вы расскажете обо всем: кто ваши сообщники, как осуществлялась связь, чьи задания вы выполняли. Все, все расскажете!.. И еще могу обещать вам одно — скоро, очень скоро вы утратите свою невозмутимость, свое спокойствие. Думаю, что об этом позаботится господин Вадлер. В его руки я вас и передам. Как это у вас, русских, говорят: «Я тебя породил, я тебя и убью»? Причем смерть вам предстоит достойная. А если господин Вадлер окажется бессильным, то заговорите в гестапо. Ручаюсь.
— Я ко всему готова. И не пытайтесь меня запугать, генерал. Вадлер как-то допытывался у меня — что такое русская душа. Как ее разгадать? Вероятно, мы и продолжим с ним этот разговор. Вернее поединок. В свою очередь, ручаюсь вам, что не Вадлер выйдет из него победителем.
…Вот настал и твой, Вероника, час. У каждого человека бывает он — этот самый решительный час, к которому его готовит жизнь со всеми ее трудностями и испытаниями. И если ты стойко прошел через все — это залог, что и в решительный час не дрогнешь, не отступишь.
Очень немного успел сказать ей, выходя из кабинета Розенберга, Румянцев: задание выполнил. Получил еще одно. Но его подозревают, могут помешать.
Что делать? Веронике Викторовне некогда было раздумывать. Но решение, пришедшее к ней, было верным, она не сомневалась в этом. Каждому разведчику приходится порой принимать вот такие решения, мгновенно, не советуясь ни с кем, не спрашивая ни у кого разрешения. Рубцова понимала, что идет на верную смерть. Но так нужно для дела.
Вадлеру стало кое-что известно о ней. Совсем не то, что говорила она. Ей нужно было исчезнуть из Приморска. Об этом Петров сказал еще неделю назад. Но она не могла сделать этого, пока Румянцев не выполнил задания. Незримо она все время помогала ему. А ее жизнь… С детства она усвоила: если товарищу грозит опасность, выйди вперед, заслони его. Так она жила. Так и умрет. Сейчас самое важное убедить врагов, что Кох не виновен. Хотя бы ненадолго убедить. Он должен довести до конца то, что ему поручено. Должен. Кроме нее, сейчас ему некому помочь. И хорошо, что в трудный час она оказалась возле него. Она сказала Румянцеву:
— Давайте ключ. Можете идти. Все будет в порядке.
Она многим обязана Румянцеву. Благодаря ему она получила возможность сражаться до последнего. И умереть не так нелепо, как могла бы, не окажись у Румянцева такой веры в людей, такой настойчивости. Теперь она умрет в открытом бою. Как солдат. А она всю жизнь прожила как солдат. Всегда на самой первой линии огня. Но, пожалуй, здесь ей было всего трудней. Присутствовать при допросах, встречаться с ненавидящими взглядами людей, перед геройством которых она мысленно склоняла голову. И в то же время она черпала огромную силу в непоколебимой стойкости советских людей, в мужестве своего народа.
Что ж, она сделала все, что смогла. А жить-то как хочется! Отгремит война, и жизнь станет еще прекрасней. Жаль, что не придется увидеть все это своими глазами. Ведь никакой надежды на спасение. Это — конец. Из лап Вадлера и Розенберга не вырваться. И единственное, что ей осталось, — заставить их верить ей до конца и тем самым продать свою жизнь дорогой ценой.
Вместо того, чтобы торжествовать, чтобы со злобой вцепиться в Рубцову, терзать ее, наслаждаться муками этой женщины, Вадлер отказался ее допрашивать и попросил Розенберга сегодня же передать Рубцову гестаповцам. Розенберг не возражал. Он просто излишне погорячился, сказав Рубцовой, что отдает ее в руки Вадлера. Этот бездарный дурак чего доброго упустит ее или убьет раньше времени. Действительно, лучше всего сегодня же отправить ее в Тополевск.
А Вадлер прошел к себе и лег, он чувствовал себя совсем разбитым. Все так хорошо шло… Несколько дней назад Розенберг сказал ему, что его, Вадлера, в скором времени переведут из Приморска. Он стар для оперативной работы, он будет назначен начальником одного из концлагерей на территории Польши. Вадлер отнюдь не был огорчен. Подальше от России — это замечательно.
А пока Вадлер с великим рвением принялся разматывать клубок, чтобы разоблачить Рубцову. Первое подозрение зародил у него некий Мультин, служащий городской управы, недавно переведенный в Приморск из Тополевска. Он сказал, что Рубцова — ярая большевичка. Вадлер в ответ только рассмеялся. Он рассказал о Рубцовой все, что знал с ее же слов. «Помилуйте, — удивился Мультин, — она действительно была арестована советской контрразведкой, но это же было подстроено…» Дальнейший свет на эту загадочную историю пролил Бердышев-Беляев. Он был дальним родственником Бекбулаева и отлично знал всю историю ареста Рубцовой. Она была невинна, но ее нужно было арестовать. Вадлер усомнился и в этом. Мало ли что? Эта женщина могла озлобиться. С другой стороны, может, она действительно ловко маскировалась, так ловко, что даже те, кто оклеветал ее, не знали. И все же он решил проверить. Он послал запрос через гестапо в центральный архив секретной разведывательной службы Германии. В отдел, ведающий эмигрантами. И ему ответили: да, был генерал Гордеев и у него действительно есть дочь, в настоящее время она проживает в Англии — Вера Викторовна Гордеева-Смит. Гордеева-Смит, но не Рубцова! Об этом Вадлер и решил рассказать Розенбергу и затем с его согласия передать дело в гестапо. Но и тут обошлось без него.
И с Куртом Кохом чепуха получилась. Конечно, Вадлер далек был от подозрений, что Кох — советский разведчик. Он считал его английским шпионом. Но этот человек знал прошлое Вадлера, которое сам Вадлер хотел забыть и скрыть от новых своих хозяев. Коха надо было убрать. И когда Вадлер встретил его в кабинете Розенберга, а наутро узнал о пропаже Краузе и истории с сейфом, он не сомневался в том, что Курт попал в ловушку. И решил выдать его, Вадлера.
И вот все рухнуло, все. Как кричал на него Розенберг, когда Рубцову увели. Он-де такой жалкий подонок, предатель, смел заподозрить в чем-то немецкого офицера и рекомендовал ему, генералу, эту большевичку. Вадлер было заикнулся, что он почти разоблачил Рубцову, но Розенберг и слушать его не стал. Выгнал. Теперь, вероятно, о новой должности и думать нечего. Что-то с ним будет? Правда, остается еще эта русская с радиостанцией. Но этого мало, очень мало.
И Курт Кох теперь возненавидит его. И, конечно, расскажет все Розенбергу. Кругом плохо, кругом…
Однако на этом не кончились все неожиданные и неприятные сюрпризы для господина Вадлера. Вечером на квартире его посетил незваный гость — Курт Кох, собственной персоной. Вадлер глазам своим не поверил, не знал, что и думать.
Не обращая внимания на удивление Вадлера, Курт подошел к столу, поставил на него две бутылки коньяку.
— Ну, а закуска, Вадлер, у вас, наверное, найдется. — И не дожидаясь ответа: — Давайте побеседуем по душам… Что же вы молчите? Неужели не разделяете моего столь откровенно высказанного желания?
— Садитесь, обер-лейтенант, — вяло проговорил Вадлер. — Только я не представляю, о чем мы с вами будем беседовать?
— О, вот как! До сих пор мы без труда находили темы.
— Бывает, господин обер-лейтенант, так, что у человека нет настроения к пространным излияниям. Хочется ему одиночества, — Вадлеру действительно сейчас больше всего хотелось остаться одному. Хватит с него загадок.
— Плюньте, Вадлер. Уверяю вас, после первой же рюмки коньяку ваше желание одиночества испарится. Как будто и не было его. И тогда я вам стану просто необходим.
Вадлер неохотно присел к столу, неохотно взял наполненную Куртом рюмку. Кох оказался прав: после второй рюмки подполковник заметно оживился, глаза его заблестели.
— Ну вот видите, — прервал затянувшееся молчание Курт, — вам, клянусь головой, уже хочется говорить. Надеюсь, вы не откажетесь ответить на некоторые из моих вопросов. Во-первых, за что вы меня ненавидите, Вадлер? Что я сделал вам плохого? — и, не замечая протестующего жеста Вадлера, продолжал: — Я всегда высказывал вам самое доброе расположение. И оно, как вам известно, не оставалось чисто словесным. Я не злоупотреблял ни разу теми сведениями в отношении вас, которыми располагаю. А мог бы сделать это, хотя бы в порядке самозащиты, когда вы сумели убедить Розенберга в том, что я открывал сейф.
— Я не убеждал его. Он сам заподозрил вас. Но эта Рубцова тут же разбила его подозрение.
— Фрау Рубцова? Вот уж не ожидал! И каким образом ей удалось это сделать?
— А таким, что все это время она дурачила меня и Розенберга, эта ловкая баба. Таким образом, сама, представьте, сама рассказала, что она вовсе не та, за кого себя выдавала, — не аристократка, не дочь генерала, а большевичка…
