В конце ноября они тайком уговорились уйти добровольцами на фронт. Первую попытку предприняли в начале декабря. Им удалось забраться в товарный вагон, но не успели они доехать до ближайшей станции, как железнодорожники обнаружили их и немедленно высадили. Потерпела неудачу и вторая попытка — уехать на автобусе, курсирующем до Патр. Водитель не только не посадил их, но и разгадал их тайну, и кое-что дошло до ушей Кассандры. Нужно было торопиться. На 27 декабря был назначен отъезд добровольческих отрядов в Лариссу. Эту возможность нельзя было упустить.
В ночь под рождество умер отец Космаса.
Аргирис уехал один.
Первое письмо от него Космас получил весной. Аргирис находился в Трикала, в военном госпитале. Бесчисленные страницы письма рассказывали о его приключениях. Он все-таки добрался до линии фронта. Его зачислили в запасную роту, потом он попал на передовую, получил ранение в бедро. Теперь рана заживала, и врачи собирались отправить его домой. Однако сам Аргирис рассудил иначе — он решил уехать в Афины.
Последнее письмо Космас получил из Афин в августе, через четыре месяца после начала оккупации. Аргирис работал в театре помощником механика сцены и мечтал стать режиссером. Он звал к себе Космаса. Если Космас приедет, работа для него найдется.
Уехать Космас не решался. Смерть отца связала его по рукам и ногам. «Мне стыдно, — писал он Аргирису, — при мысли о том, что я, взрослый мужчина, все еще сижу на шее у матери, которая превратилась в придаток своей машинки. Мы все распродали… Я только о том и мечтаю, чтобы найти какую угодно работу и хоть немножечко помочь ей. Я не могу ее покинуть. Мне трудно даже отлучаться из дому, я боюсь оставлять ее одну. У нее очень больное сердце…»
Отец и мать не были суеверными людьми. Как-то цыганка нагадала им, что они доживут до глубокой старости и умрут в один и тот же год. Покойный отец смеялся над этим пророчеством, но часто вспоминал его, чтобы поднять дух жене и сыну: «Гадалка нагадала мне, что я доживу до ста лет. И мы с тобой, жена, умрем вместе, в один и тот же год». Цыганка ошиблась на полвека. Отец не дожил до пятидесяти. Но второе пророчество не сошлось всего на несколько дней. Мать Космаса умерла в начале января, через год и девять дней после смерти мужа. Космас увидел ее недвижно склонившейся над машинкой. На столе стоял приготовленный для него обед: он был накрыт тарелкой и еще не остыл, рядом с солонкой лежали два куска кукурузного хлеба, прикрытые от мух полотенцем…
* * *
Моросит дождь. Какие-то люди поднимают гроб. Впереди семенит священник, за ним бегут босоногие ребятишки с крестами в руках. Спрятавшись под зонтик, запевает певчий. За пеленой слез и дождя все кажется тусклым и темным.
В тот день Космас и его мертвая мать навсегда покинули дом. Назад Космас уже не вернулся. Когда провожавшие стали расходиться с кладбища, прибежал запыхавшийся сосед: за Космасом приходили итальянцы. Утром в городе произошли аресты, были схвачены человек десять гимназистов, друзей Космаса: в новогоднюю ночь они собрались у одного из товарищей на дружескую вечеринку и засиделись до самого рассвета, пели национальные песни, произносили пылкие речи, ругали итальянцев и мечтали о победе греков.
* * *
Мартовским вечером на маленькой станции километрах в сорока от городка Космас ожидал поезд. Вагоны были переполнены, люди гроздьями свисали из тамбуров. Кое-как ему удалось забраться в окно.
В Коринфе, стоя в очереди на контроль, Космас почувствовал на себе чей-то взгляд. Он поднял глаза — на него смотрела маленькая женщина в черном.
Космас продвигался к контролю, она возвращалась. Два людских потока текли навстречу друг другу по узким коридорам, разделенным низкой дощатой перегородкой.
Они поравнялись.
— Космас? — спросила женщина, слабо улыбнувшись.
— Да. А вы, госпожа…
Женщина вздохнула.
— Горе мне! Неужели ты не узнал меня? Я госпожа Евтихия…
Боже мой! Госпожа Евтихия! Женщина-гигант, которая не могла пролезть ни в одну дверь. Когда-то госпожа Евтихия была учительницей Космаса. У нее был муж по имени Перикл, тоже настоящий гигант. В городке их окрестили «Титаник» и «Куин-Мэри».
— Как вы поживаете, госпожа Евтихия?
Она покачала головой. На глазах у нее были слезы.
— Как себя чувствует твой отец, дитя мое?
— Он умер, госпожа Евтихия.
— Не плачь! Я тоже потеряла своего Перикла… Ну, а твоя мать?
Космас не ответил.
— Бедняжка ты мой, крепись!
Евтихия приглушенно заплакала. И так, вся в слезах, еле волоча свои корзинки и стараясь не упасть под напором толпы, она все же ухитрилась достать маленький мешочек и передать его Космасу.
— Возьми, — сказала она.
Людское течение уносило ее все дальше и дальше.
— Там изюм. И послушай, родной мой: когда приедешь в Афины, постарайся встретиться с моим Феодосисом. Он служит в полиции, в первом участке.
— С Феодосисом?
— Да, повидайся с ним… — Ее голос потонул в общем гуле.
* * *
Поезд, как усталый дракон, тяжело подползал к Пелопоннесскому вокзалу. Смеркалось.
Космас стоял в тамбуре — мимо проплывали погруженные в темноту дома. Он с волнением пытался угадать, что скрывается за стеной этих домов, каков он, этот незнакомый город, огромный, молчаливый и загадочный.
Паровоз взревел, как раненое животное. Где-то вдалеке откликнулась сирена. Космасу она показалась ревом голодного минотавра. Таким представился ему город в этот первый вечер.
* * *
Паровоз дал еще один гудок. Пронзительно заскрежетали колеса.
Отец был маленький бледный человек, всегда утомленный жестокими приступами, но неизменно спокойный. У него болел желудок, и лучше всех средств помогал ему нагретый кирпич, Космас научился ухаживать за отцом. И когда тот в приступе боли падал на кровать, он шел к очагу, клал кирпич в огонь, а затем, обернув полотенцем, подавал его больному.
Большую часть времени отец проводил в постели. Из-за болезни ему пришлось оставить место писаря в мэрии, где он прослужил четверть века. После долгих хлопот удалось добиться государственной пенсии, которая и составляла единственный доход семьи. Если не считать приработков матери, проводившей дни и ночи за швейной машинкой.
Во время приступов мучения отца были невыносимыми: глаза наливались кровью и окаймлялись черными кругами, лицо становилось желтым, как воск, волосы слипались от пота. Вместе с отцом страдали мать и сын.
Кроме боли отца терзала тревога за судьбы близких. И прежде всего за сына. Все надежды он возлагал на аттестат зрелости. Только бы сыну удалось окончить гимназию, и тогда он отправит его к господину Теодору.
Господин Теодор! Для семьи он давно стал своим человеком, хотя никто, кроме отца, не был с ним знаком. История этого знакомства рассказывалась и пересказывалась много раз.
Отец был отличным рассказчиком. В особенном ударе он бывал по вечерам, когда боль утихала. За окном льет дождь, в камине горит огонь, в трубе завывает ветер и наполняет всю комнату дымом, светит прикрепленная к стене керосиновая лампа с разбитым стеклом, мать вяжет или шьет. Космас, ловко орудуя щипцами, воюет с огнем. Отец погрузился в их единственное кресло. Такие вечера были самыми счастливыми для семьи. Если б не они, как бы мог Космас понять, зачем люди выбиваются из сил, чтобы строить дома, заводить семьи, детей?
Истории отца были историями войн. Он надел форму в 1910-м и сбросил ее в 1922-м, Начал с ущелья Сарандапороса, дошел до Афьона-Карахисара{[3]}, последний патрон израсходовал в Смирне. Ему довелось разговаривать с королем Константином XII. («Почему, сержант, твой взвод идет вразброд?» — «Теснина, ваше величество!» — «Это голова у тебя тесновата!..» Вероятно, его величество не знал, что полчаса назад я потерял половину солдат и четыре пальца левой руки.) Не раз видел отец и «эту бездарь» Венизелоса{[4]}, на македонском фронте служил под командованием капитана В., которого несколько лет спустя ему пришлось конвоировать в военный трибунал{[5]}.
С господином Теодором отец познакомился накануне битвы в ущелье Крезны.
— …Был я в тот вечер дежурным по полку. Только-только принял дежурство от Дионисакиса Маврикоса, да сопутствует ему удача! Он служил в третьей роте, у капитана Милиаресиса. Стояли мы тогда в деревушке, было там домов сорок. Наверху расположился полковник Буласакос, глаза у него как у волка, бог его простит, вот как сейчас его помню, убили его эпистраты{[6]}. Он стоял за Венизелоса, но хороший был человек и настоящий патриот. Так вот, наверху жил полковник, а внизу несли дежурство по полку сержанты. На другой день нам предстояло ударить по ущелью. Приказ держался в секрете, но я уже знал о нем от Вангелакиса Кацаса, он был адъютантом майора Эвангелудиса. Пришел ко мне бедняга Вангелакис — сейчас он в Салониках, женился на еврейке и открыл гостиницу, — так вот, пришел он, бог ему поможет, ко мне в палатку и говорит: «Аристидис, давай поцелуемся, завтра будет бой, а мне приснился дурной сон. Я тебя вот о чем попрошу. Было у меня несколько золотых, и отдал я их в долг нашему земляку Галанису. Боюсь, как бы чего не вышло, — ведь золотые я берег для сестры Тасулы. И если — тьфу-тьфу, не сглазить! — случится беда, позаботься, чтобы деньги попали в руки Тасулы». Плохо истолковал свой сон Вангелакис. В ущелье Крезны погиб Галанис — упокой господь его душу! — и с ним пропали золотые.
