Лошади устало тянули груженные зерном сани. Пошли ухабы, снег чем дальше — все глубже. Чтобы не упасть, Варя вцепилась руками в поперечину задника саней и брела, как слепая…
Последние десять километров до зимовья показались ей нескончаемо длинными. Одеревеневшие от усталости ноги ступали нетвердо, подкашивались. Упади она, и не хватит сил подняться.
— Да присядь ты хоть на полчасика, — уговаривал ее бригадир. — Экая упрямая!
— Дойду. Спасибо, что чемодан взяли, — отвечала Варя, сердясь на бригадира: всю дорогу сидит на возу, не щадит лошадей.
Вершины гор начали розоветь, на долину реки легла синеватая тень. В воздухе замелькали тоненькие лиловые иголочки с мельчайшими искорками на концах. Это вечерний туман. Лошади покрылись куржаком, стали сивыми: мороз усиливался.
Наконец потянулись кедрачи на участке Матрены Корниловны Девяткиной, хозяйки зимовья, ревностной защитницы лесов. Сколько у нее леса, да какого! Сосны, как свечи, выстроились на склонах гор, кедрачи обступили реку плотной стеной и тянулись на много километров. Однако попробуй срубить хоть одну строевую лесину без разрешения Матрены Корниловны — со свету сживет.
Зимовья еще не было видно. В глазах белым-бело.
Сани нырнули в глубокий ухаб и тут же поднялись на бугор. Взору открылась долина. Засинел дымок из трубы. И вот уже стал виден весь двор зимовья с пригоном и привязями для лошадей.
Обоз остановился. Варя хотела снять чемодан с саней, но обмороженные пальцы не разгибались, в запястьях она почувствовала режущую боль.
На крыльцо вышла Матрена Корниловна — дородная женщина с мужским, густым голосом. Завидев Варю, она воскликнула:
— Батюшки, крестница! Петька! Петька, черт! — Голос ее прозвучал грозно.
Бригадир, прихрамывая, подошел к ней.
— Что кричишь?
— Обморозил девку-то, язви тебя, совсем обморозил! Куда ты смотрел, кавалер зяблый?.. Снять бы с тебя штаны да каленый на морозе обух приложить к мягкому месту… Жених полоротый!
Бригадир кинулся помочь Варе, но Матрена Корниловна остановила его:
— Снегом, снегом, тебе говорю! Зачем рукой за ее лицо хватаешься! Что делаешь?
Бригадир, растерявшись, отступил и затоптался на одном месте.
— Уходи, распрягай коней, — приказала ему Матрена Корниловна, подошла к Варе и приложила к ее лицу полную горсть сухого снега.
Бригадир, припадая на правую ногу, отошел к лошади и опять остановился.
«У него нога больная, а я-то всю дорогу корила его!» — запоздало пожалела Варя.
— Что ты стоишь, распрягай, тебе говорю! Дальше дороги нет…
— Ой! — вырвалось у Вари.
— Потерпи, потерпи, моя хорошая, — Матрене Корниловне хотелось взять девушку на руки и покачать, как, бывало, качала ее девятнадцать лет назад.
Варя родилась здесь, на зимовье. Это случилось в том году, когда отец Вари, Фрол Максимович Корюков, перевозил свою семью с Ленских приисков на Громатуху.
— Почему нет дороги? — спросила Варя.
— Кидь[1] большая была. Все завалило, доченька. Такого снега мы давно не видали, — ответила Матрена Корниловна. — Но ты не горюй. Завтра-послезавтра дорогу пробьют. Погостишь у меня денек-другой.
— Что вы, крестная, не могу!..
Варя вошла в дом и поглядела на переднюю стенку, где, похожая на черепашку, прилепилась коробка телефонного аппарата.
— Работает?
— Пока молчит. Где-то обрыв. Два раза ходила, не могу найти. Снег вровень со столбами, изоляторов не видно.
— На лыжах тут в эти дни никто не проходил?
— Говорят, ходит тут какой-то… Да ты садись, садись к самовару, отогрейся, потом поговорим…
Варе хотелось спросить о Лене, она наводила разговор на него, а Матрена Корниловна думала о чем-то другом.
Варя пила чай с медом, а крестная, положив свои большие руки на стол, все молчала и молчала.
— Кто же это здесь ходит? — спросила наконец Варя.
— Ты пей, пей, мне еще надо за дровами сходить…
Варя долго сидела одна, а Матрена Корниловна все не возвращалась. Прошел час. Дом затих. Обозники улеглись спать. «Где же крестная?» — волновалась Варя. Накинув на себя полушубок, она заглянула через дверь во вторую половину дома. Там возле жарко натопленной лежанки сушились валенки, расставленные полукругом пятками вверх. Усталые и согревшиеся обозницы, раскинув руки, спали на нарах. Хороши обозницы, им бы еще в куклы играть… Бригадир-инвалид спит так сладко, что, вероятно, Матрена Корниловна пожалела его и сама пошла разводить лошадей с выстойки.
Варя вышла в сени, прислушалась.
— Как у тебя, Гнедко, под гривой сухо? Сухо. Сейчас пойдем к сену, — слышится голос Матрены Корниловны. — А ты что? Плечо сбито? Не трону, не трону. Ну ты, Пегая… кусаться! Я тебя!..
Раздался топот и удар копыта в забор.
— Стоять! — глухим эхом прозвучал в морозной ночи властный голос Матрены Корниловны.
«Не женское это дело конюхом быть, — подумала Варя, — того и гляди какая-нибудь лошадь хватит зубами или копытом».
Задав корм лошадям, которые тут же начали хрумкать над кормушками, Матрена Корниловна с охапкой дров встретила Варю в сенях.
— Куда ты навострилась?
— Лыжи хочу у вас попросить…
— Еще чего, лыжи!… Погоди, поговорить надо…
Они вернулись в дом, сели к самовару. Матрена Корниловна опять положила свои большие руки на стол.
— Слух нехороший по тайге ходит, Варя, — сказала она не сразу, с трудом. — Говорят, будто ваш пропавший без вести Василий скрывается здесь, в тайге… Молчи, молчи, я тоже не верю. И ты пока Фролу Максимовичу об этом ни слова. Всякие люди есть. Пустили слушок, будто дезертира не ловят потому, что парторг, отец, значит, твой, не разрешает устраивать облавы… Враки все это, конечно. Отец твой — на виду человек, уважаемый и чтимый, но, сама понимаешь, всякие люди есть…
У Вари перехватило дыхание. Да может ли это быть: родной брат, сын Фрола Корюкова, дезертир!..
— Хищник тут какой-то действительно появился, — добавила Матрена Корниловна, — золото выглядывает. Сама след его видела: бродит возле шурфов Третьякова…
Варя знала, что третьяковские шурфы издавна привлекают внимание старателей, которые любят, как говорят, пожить на чужих харчах. Знала она и хитрого Третьякова. Это он как-то, еще до войны, позвал к себе Василия написать какую-то бумагу в Москву, а потом взял его в тайгу на свои тайные шурфы. Что они там делали, никто не знает, но Василий вернулся из тайги радостный и счастливый, с двумя самородками, каждый величиной с майского жука. Он показал их Варе под честное слово, что она не скажет об этом никому: Третьяков наказал ему хранить их до конца жизни, дескать, это червонное золото, такого нет и не будет ни у твоего отца, ни у старшего брата, с таким ты нигде не пропадешь. И Василий хранил эти золотинки в тайне от всех и, кажется, ушел с ними на фронт. Надо было сдать их в золотоскупку, и получили бы за них не один пуд хлеба… В самом деле, где теперь Василий? Числится пропавшим без вести, а вдруг пришел сюда тайно, боится показаться на глаза отцу и бродит, как сказала Матрена Корниловна, возле третьяковских шурфов?..
— Крестная, я пойду, — помолчав, сказала Варя и встала.
— Сиди, — попыталась остановить ее Матрена Корниловна, не успев досказать ей какие-то свои тревожные думы. — Непоседа, хоть до утра отдохни.
— Некогда мне, — ответила Варя. — На фронт меня берут, крестная, на фронт.
— Сама небось напросилась… Молчи, молчи, не оправдывайся, понимаю. Ладно, лыжи в кладовке. Иди, Только разговором о дезертире душу отцу не береди. Помолчи…
— Хорошо, буду молчать, — уходя, сказала Варя.
3
К восходу солнца она успела подняться на гребень Девяткинского перевала. Отсюда всегда хорошо виден прииск Громатуха. Он раскинулся по ту сторону междугорной долины, на солнечном увале горного гиганта Каскил. Тут-то и есть «край света», центр приисковой тайги.
Но где он сейчас? Всюду белая пелена, ни одного темного на ней пятнышка, все покрыто пухлым одеялом зимы. Широкая долина с ее глубокими поперечными оврагами лежит ровная и гладкая, словно ветер со всего света собрал снег и высыпал его здесь, у подножия Каскила, завалил прииск до крыш. Казалось, жизнь замерла здесь навсегда.
Варя остановилась, будто вросла в заснеженный гребень перевала, вся белая с ног до головы, с тяжелым рюкзаком на загорбке. Чемодан она оставила у крестной, которая посоветовала ей захватить с собой хоть несколько горстей зерна для супа или каши — прииск голодает.
Между горами пробился луч утреннего солнца, осветил ту сторону долины, и стали заметны выползающие из-под сугробов белесые червяки тощих дымков. Варя нашла глазами дымящуюся трубу избы Прудниковых, затем верхушку крыши своего дома. Печки топятся, — значит, жизнь на прииске не прекратилась. Надо бы радоваться родному дому, а Варе грустно. Две тяжелые вести несла она отцу и матери…
