поддерживавшие ржавую проволоку. Раскачиваясь на ветру, проволока слабо гудела.
Нечаев приподнял голову.
Море, шумевшее внизу, под обрывом, звало его обратно: вернись! Даже здесь, в сотнях миль от дома, оно оставалось все тем же ласковым и добрым Черным морем, которое он знал и любил с детства. Темное, зыбкое, оно даже в штормовую погоду было его союзником и другом, тогда как гулкая каменистая земля, на которой он сейчас лежал, была ему чужой, враждебной. Чужая земля… Даже запах у нее был какой-то другой, незнакомый… Самое скудное степное побережье где-нибудь под Одессой или Херсоном трогательно пахло чабрецом и полынью, он хорошо помнил это. Те нежные, щемяще-грустные вздохи земли были ему родными. А здесь, среди скал и виноградников, среди все еще по-летнему пышных деревьев, земля пахла пряно и душно. Недаром его отец говорил, что чужой мед всегда горек.
— Ничего не видишь?
— Нет, а что? — Нечаев еще пристальнее вгляделся в темноту.
— Он где-то здесь.
И впрямь шалаш, который они сегодня утром — как давно это было! — разглядывали в перископ, должен быть где-то близко. Они помнили, что шалаш стоял под деревом. Впрочем, они знали и другие приметы. В десяти шагах от этого шалаша стоял сарай с разметанной соломенной крышей и широким навесом для дров, которые заготовляют впрок. Под навесом они должны были найти колоду, в которую воткнут топор. Если топор на месте — все в порядке. Это значило, что сторож готов принять гостей.
Скала, служившая им ориентиром, уже не была видна. Очевидно, они отклонились вправо: расселина, по которой они поднялись, была кривой.
— Соображаешь? — спросил Нечаев. — Нам надо вон туда… — он кивнул в темноту.
— Ты… уверен?
— Конечно. Еще метров сорок, не больше.
— А мне кажется…
— Шалаш был прямо над скалой, — напомнил Нечаев.
— Ладно, — Сеня-Сенечка не стал спорить.
Они снова поползли, стараясь не задевать за ветки. Ветер слабо шевелил пыльные листья. Нечаев затаил дыхание и прислушался. Ему показалось, будто звякнул колокольчик. А может, послышалось? Но колокольчик звякнул снова, уже отчетливее. И Нечаев плотнее прижался к земле.
Новый порыв ветра принес запах навоза и овечьей шерсти. Сомнений быть не могло, впереди темнела кошара.
«Хоть бы собаки не залаяли», — подумал Нечаев.
Работая локтями, он отполз обратно в листву виноградника. Он представил себе, какой переполох вызвала бы их встреча с чабанами, и зажмурился. Был бы с ними хоть Гришка Троян, чтобы поговорить с чабанами.
О Трояне он подумал с тоской и болью. Эх, Троян, Троян… Ему хотелось верить, что Игорек и Троян выпутаются. Такой парень, как Троян, не мог погибнуть, не имел права погибнуть… Потом он ужаснулся от сознания, что сам он тоже чуть было не оплошал. Прав был Сеня-Сенечка. Им надо в противоположную сторону. Он посмотрел на Сеню-Сенечку. Тот уже полз в другую сторону, и Нечаев последовал за ним.
Они медленно поднимались по крутому склону горы, вершина которой сливалась с темным небом. Однажды наверху мигнул огонек, но тут же погас. Затем послышался треск мотора — не иначе как какой-то мотоцикл протарахтел по дороге, — и снова тишина стала густой, терпкой.
Только сейчас, когда шум мотоцикла пропал в отдалении, Нечаев подумал, что где-то близко по склону горы проходит дорога, что она петляет, то спускаясь к морю, то поднимаясь вверх. Дорога была чуть ли не за изгородью, к которой они не рисковали приблизиться.
Но потом он увидел, что точно такая же изгородь отделяет этот виноградник от соседнего. Они наткнулись на нее в темноте. Плетень был прикрыт ветками колючего кустарника.
— Перемахнем, — тихо сказал Сеня-Сенечка. — Я первый.
И пропал в темноте.
Выждав минуту, Нечаев тоже приподнялся. Плюхнувшись на землю по ту сторону изгороди, он затаил дыхание. Земля была гулкой.
Потом, отлежавшись, он увидел Сеню-Сенечку, который успел отползти в сторону, и присоединился к нему.
— Смотри.
Раздвинув кусты, Нечаев увидел сарай, отбрасывавший теплую войлочную тень. По ту сторону сарая, то ли на дереве, то ли на столбе висел фонарь.
Рука сжимала нож. Не сговариваясь, Нечаев и Шкляр поползли в разные стороны.
Первым делом Нечаев увидел фонарь, висевший на высоком дуплистом дереве. Это был керосиновый фонарь, и его тихий теплый свет падал на землю, на шалаш, на старую пыльную колоду, лежавшую под навесом, возле которой валялся топор. Перед входом в шалаш была расстелена вытертая овчина.
Старик сторож, должно быть, заждался гостей и сладко спал в своем шалаше. Но топор… Почему топор лежит на земле? Нечаев прислушался. Тишина показалась ему такой враждебной, что сердце зачастило.
По дороге снова протарахтел мотоцикл. Но теперь уже в обратном направлении.
А Нечаев все еще не в силах был оторвать глаз от топора, лежавшего на земле.
Когда Шкляр подполз, Нечаев сказал:
— Видишь? Что-то случилось.
— Все равно, — тихо произнес Сеня-Сенечка. — У нас нет другого выхода…
Он был прав. Деваться некуда. Надо заглянуть в шалаш. Может, старик ошибся или позабыл про топор? Ну а если там засада, то… Один черт. Где наша не пропадала.
— Хорошо, — выдохнул Нечаев.
Он поднялся и побежал. Тусклый свет фонаря обжег ему плечи. Потом в лицо ударил крепкий кислый запах овечьей шерсти.
«Де твоето момиче?»
Ему не пришлось спросить об этом. В шалаше все было перевернуто вверх дном. Там уже кто-то побывал. Совсем недавно. И этот «кто-то» наверняка увел с собой хозяина.
Рядом с распоротым тюфяком валялась обрезанная бутылочная тыква, из которой выпали деревянные ложки (хозяин, разумеется, ждал гостей), и лежал черный горшок с остывшей фасолевой похлебкой. У входа Нечаев нашел шерстяные чулки и стоптанную обувь, похожую на лапти.
Выглянув из шалаша, он махнул рукой Сене-Сенечке. Горшок с похлебкой еще хранил тепло костра, который был затоптан. Зола, оставшаяся на месте костра, была мягкая, не успела остыть. Нечаев разгреб ее и увидел красный уголек.
— Надо мотать отсюда, — сказал он. — Я уверен, что они держат шалаш под наблюдением.
— Куда? — спросил Шкляр.
Далеко им не уйти.
