Поначалу «Аардварки» действовали довольно успешно — самолеты в общей сложности совершили свыше сорока вылетов, без потерь уничтожив ряд вьетнамских объектов. Однако уже в конце марта «сто одиннадцатых» в Тахли осталось только пять — один самолет по неясным причинам не вернулся с задания. Версии выдвигались самые разные — от столкновения со стаей птиц до обстрела зенитными ракетами. Выяснить обстоятельства его гибели не удалось — когда спасательные вертолеты отыскали место падения машины, оказалось, что вьетнамцы вывезли оттуда все вплоть до последней заклепки. Спустя два дня еще один F-111 на сверхзвуке врезался в крутой склон холма, имея десять тонн керосина в баках и две тонны взрывчатки на подвеске. От бомбардировщика осталась лишь грандиозная воронка. После этого самоуверенности у летчиков поубавилось: если потерю одного самолета еще можно было перенести, то два уже были тревожным знаком.
Капитан Джонсон не стал исключением — романтика ночных бомбардировок ему приелась где-то на третьем или четвертом вылете. Казавшаяся поначалу интересным приключением война превратилась в рутину, опасную и тяжелую. Каждый полет грозил гибелью или пленом, что в понимании Джонсона было примерно равнозначно. Ни один воюющий народ, даже подчиняющийся всяческим Женевским конвенциям о военнопленных, не прощает сбитым летчикам врага по ошибке сожженных деревень и случайно разбомбленных городских кварталов. Конечно, аппаратура «Аардварка» позволяла надеяться на то, что ни зенитчики, ни истребители северян не сумеют его уничтожить, — но все-таки иногда и она давала сбои. Потерю обеих машин приписали как раз отказу системы, обеспечивавшей следование рельефу местности. Она была запрограммирована так, что в случае ее внезапного отключения автопилот переводил самолет в резкий набор высоты, чтобы избежать столкновения с землей и дать летчикам возможность перехватить управление. Как предположили в Тахли, в первом случае F-111 был сбит зенитными ракетами, поскольку экипаж не удержал машину на безопасной высоте, а во втором автопилот попросту не успел среагировать на отказ. Экипажи обеих машин были признаны погибшими, а точные причины катастроф так и остались неизвестными.
Миф о неуязвимости «Аардварка» развеивался, как дым. И хотя спешно присланные из Америки специалисты перенастроили аппаратуру и заверили летчиков, что отныне все будет о'кей, те уже потеряли веру в свое оружие. И летали потому вполсилы, с опаской, — а ну как опять отказ?
Чем меньше Джонсону нравилось воевать, тем больше он обращал внимание на то, что старались не замечать другие. Будучи как-то в Бангкоке, он видел бесчисленное количество американцев, которые после ранений отлеживались в тайских госпиталях. Кого тут только не было: обгоревшие танкисты, летчики, изуродованные при катапультировании из подбитых самолетов, пехотинцы, тяжело раненные во время прочесывания джунглей… Искалеченные солдаты и офицеры, многим из которых не исполнилось еще и тридцати, были теперь обречены на инвалидность и нищенскую пенсию. Что бы там ни говорили в правительстве про долг перед страной, честь и прочее бла-бла-бла, Джонсон все меньше понимал, за что же Америка воюет во Вьетнаме. И еще он боялся, что и его однажды собьют, и потом он будет валяться в госпитале — обгоревший, слепой, изломанный…
А тут еще оказалось, что у сестры нашли какую-то опасную болезнь сердца, и ей срочно требуется сделать несколько операций. Стоило это все кругленькую сумму, которой у Джонсонов не было: отец давно умер, мать зарабатывала очень мало, сестре и вовсе едва исполнилось шестнадцать, поэтому все расходы легли на плечи капитана. Но даже его немаленького жалованья не хватило бы на оплату операций, поэтому матери пришлось заложить единственное имущество семьи, — дом в пригородах Чикаго. Роберт в это время уже улетел во Вьетнам — F-111 они туда перегоняли своим ходом через Тихий океан. Едва приземлившись в Тахли, он позвонил домой.
— Мы должны выкупить дом в течение двух лет, или его пустят с молотка, — голос матери был спокоен, но капитан понял, что она едва сдерживается.
— Я постараюсь, мама, — пообещал он. — Как Дженни?
— Первую операцию перенесла успешно. Еще несколько осталось. И еще потом, Робби… — мать вдруг всхлипнула. — Боже, за что? Дженни ведь всегда была такой здоровой и крепкой девочкой…
— Мама… — произнес капитан, не зная, что сказать еще. — Мама, все будет хорошо! Держись!
— Береги себя, Робби! — в голосе миссис Джонсон чувствовались едва сдерживаемые слезы. — Будь осторожней!
— Буду, мама! Береги и ты себя! Привет Дженни!
— Хорошо, сынок. Я уже заложила дом, денег должно хватить на все операции Дженни. С работы я ушла, буду сидеть с ней в больнице, ухаживать за ней…
— А на что вы с ней будете жить? — вырвалось у него.
— На первое время денег хватит, — торопливо ответила миссис Джонсон, — а там, может, найду что-то поудобнее теперешней работы…
— А на какой срок ты заложила дом?
— Два года.
— Два года?! — охнул капитан. Это был мизерный срок для такой большой суммы, какую выдали кредиторы под залог дома.
— Да, но если бы я брала на большее время, мне бы не хватило денег на операции, — быстро ответила мать.
— Ну и ну… Мам, я постараюсь помочь тебе и Дженни, слышишь?! Держитесь!
— Спасибо, сынок, — снова всхлипнула мать.
Капитан повесил трубку и достал блокнот.
— Операции… — бормотал он, по памяти записывая сумму, которую узнал еще перед командировкой, — цена дома… деньги на проживание… лекарства… ну, пускай будет столько… а теперь мой заработок…
Он уставился на цифры. Не поверив своим глазам, снова пересчитал все по новой.
То на то и выходило. В будущем семьи Джонсонов должны были остаться без дома и средств к существованию. Жалованья капитана не хватило бы на то, чтобы содержать свою семью, да еще и мать с сестрой.
— Душу, что ли, продать… — бессильно выругался капитан. Он прекрасно понимал, что ему, военному, банки вряд ли дадут кредит, достаточный для покупки хотя бы однокомнатной квартиры… Что с него взять банкирам, ежели он живет на государственной квартире?
В тот вечер Джонсон напился до зеленых чертиков. Очнулся он лишь под утро в какой-то гостинице; светало, и за окном шумел дождь. На соседней кровати, свернувшись калачиком, мирно спала молоденькая девушка. Капитан недоуменно воззрился на нее, пытаясь сообразить, как он тут оказался. Девушка вдруг проснулась, словно только и ждала этого.
— Ты в порядке? — голос ее был звонким, словно колокольчик.
— Ну, почти… — капитан поморщился. — Кофе бы…
— Голова болит? — участливо спросила девушка и потянулась. Под покрывалом обозначилась ее небольшая, но красивая грудь, — и Джонсон сглотнул слюну:
— Д-да… Болит.
— Сейчас принесу, — она легко выскользнула из постели и, небрежным движением поправив платье, скрылась за дверью. Капитан откинулся на подушку и попытался привести в порядок мысли.
Он решительно не помнил, когда и как они познакомились накануне. Память Джонсона напоминала сейчас мозаику, в которой там и тут не хватало кусочков. Он помнил начало вечера, потом тринадцатый тост, — «За авиацию!», — затем драку с морскими пехотинцами. Вспоминалось также, как он блевал с балкона прямо на джип с подоспевшей военной полицией. А вот как он тут оказался в номере, да еще с этой девчонкой, — как-то не отложилось…
Скрипнула дверь — вернулась она. С чашкой ароматного кофе. Как раз такого, что любил Джонсон — свежемолотый и чуть подслащенный. Капитан припал к кружке и, смакуя напиток, медленно выпил все, а потом с наслаждением растянулся на постели. Девчонка, улыбаясь, сидела напротив и смотрела на него.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Ната, — весело ответила она.
— Как я тут оказался?
— Пьяный был. Лежал у входа. Жалко. Я тебя сюда привела и спать заставила.
Джонсону стало очень стыдно.
— Спасибо, Ната. Я пойду…
— Куда? Там дождь. Твоя форма еще мокрая.
— Почему?
— Я ее стирала. Грязная была.
Капитан улыбнулся:
— Еще раз спасибо, Ната…
— Не за что. Ты хороший, — она вдруг проворно соскочила с постели и, стянув через голову платье, скользнула к нему под одеяло.
— Ты меня не ругал вчера, как другие, — шепнула девчонка. Джонсона бросило в жар, когда Ната прильнула к нему, — а потом их губы соприкоснулись, и он забыл обо всем…
…Потом они долго лежали, обнявшись, и молчали. Давно уже Роберту не было так хорошо. Даже грустные вести из дома уже не казались такими ужасными, как накануне. Он не шевелился, боясь спугнуть происходящее, как предрассветный сон. Час так прошел, или больше — капитан не знал, да и не хотел знать. Но все-таки он сказал:
