— Дело вот какое, — присел у стола, забарабанил костяшками пальцев. — Дело такое, — война никак не могла выжить из комбата гражданского человека. Особенно трудно ему давались сложные решения, где требовалась краткость. Сейчас, должно быть, тоже предстояло что-нибудь очень важное.
Саперы притихли, насторожились.
— Дело такое, в общем: старшина Одоевский, рядовые Шаронов, Киселев, Казанцев и, — майор снова снял очки, потер чистые стекла изнутри большим пальцем, кивнул головой на воронежского плотника с перебитым носом, — и вы. Пойдете в стрелковый полк. Берите все с собою.
— На дело?
— На рождественские блины с каймаком.
В углу вздохнули тяжко, выматерились.
Те, кого назвали, стали молча собирать свои пожитки; те, кто оставался, виновато переглядывались. На войне не выбирают дело, на войне исполняют приказы. И ни те, кто уходит, ни те, кто остается, никогда не знают, встретятся ли они снова и кому из них повезло. И всегда при этом происходит молчаливое и такое красноречивое прощание.
— Поужинали? — майор посмотрел на стол, где стоял котелок с хозяйской капустой.
— Солдатский умяли, домашний поспел только.
— А зачем ребят в пехоту, товарищ майор? — Жуховский кончил бриться, ополоснул лицо в кадке у печки, вытирался.
— Вы же человек военный, Жуховский, и задаете такие вопросы, — круглые очки майора обидчиво блеснули стеклами. В избе было жарко, даже душно, и майор снял шапку, пригладил ладонью черные, с проседью, густые волосы. — Вы, лейтенант, прикажите, пожалуйста, запрячь коня. Идти до второй церкви километров семь, могут не успеть вовремя. — Одоевскому: — Доложитесь командиру 213-го полка, майору Капусте.
— Я тоже иду, — Жуховский был босиком, нагнулся завязал тесемки кальсон на щиколотках, заправил нательную рубаху.
— Как это — идете?!. — майор даже привстал от удивления. — Туда нужно всего пять человек.
— Оставьте кого-нибудь, — хмуро сказал Жуховский. Взял с печи портянки, помял, встряхнул, стал аккуратно и медленно навертывать их на ноги.
— Гм, гм! — комбат захватил щепотью капусты, пожевал, поморщился. — Оставайтесь вы, Шаронов, что ли.
Саперов привели в угловую избу под камышом. В просторной горнице на сене вповалку спали солдаты. На углу стола при свете коптившей лампы без пузыря бровастый малый, мусоля языком карандаш, писал, видимо, письмо. Напротив — лысоватый сержант пришивал к шинели хлястик. Человека три из лежавших на полу молча курили. Как и везде, где много солдат, в избе плавал желтый чад прелых портянок, шинельного сукна и дубленой овчины.
— У вас будут, — доложил в пространство провожатый из штаба в щеголеватой шинели и командирской шапке.
— Места хватит, — буркнул писавший, не поднимая головы.
Солдатский коллектив складывается быстро. Достаточно узнать фамилию соседа. Саперы в этой избе были пока чужаками и кучкой прошли в угол, казавшийся им более свободным.
— Подвинься, браток, — тронул старшина чью-то ногу, присел, протянул Жуховскому кисет: — На плацдарм пойдем. Я так думаю.
Жуховский расстегнул ремень на полушубке, завернулся в воротник и лег. Андрей устроился рядом с ним, почувствовал, что Жуховский подвинулся, чтобы ему удобнее было. За стеной с улицы слышалось, как пробегали машины, скрипели полозья саней, топотали ноги. «Похоже, торопятся куда-то», — мелькнуло среди прочих мыслей.
Кажется, он задремал, потому что, когда вскочил, солдата, писавшего за столом, уже не было. Посреди горницы стоял незнакомый командир, кричал сиплым от волнения голосом: «Тревога! Выходи!» Лицо его было бледным, худым, глаза возбужденно горели. Андрей успел отметить еще автомат в его руках, на поясе заиндевевшие гранаты и финский нож с наборной рукояткой.
— Вылетай! Строиться во дворе!
Солдаты сопели, привычно и быстро наматывали портянки, обувались, цеплялись оружием и выскакивали на улицу. С порога их брал в свои объятия покрепчавший к ночи мороз. Когда из хаты выскочил последний солдат, с печи сползла старуха, закрыла разинутую настежь дверь.
На площади стоял уже строй, а из дворов все продолжали выбегать кучки солдат. Они тащили на лыжах пулеметы, по двое несли длинные противотанковые ружья. Перед строем расхаживал рослый командир в маскхалате. Левая пола его халата была неровно оторвана. Выгорела, должно.
— Комбат, капитан Азаров, — шепнул сосед Андрея.
— Поротно и не отставать! — выслушав доклады, тихо сказал комбат. Поправил ремень автомата на плече и повернул в проулок к Дону.
Дорога была утоптана и укатана санями. За левадами комбат пошел тише, но по-прежнему уверенно, не оглядывался. Не раз, значит, исходил дорогу, которой вел. Разрешили скрыто курить. Да по-другому и не получалось: на голых местах выдувал ветер и мерзли руки. Приходилось цигарку затягивать в рукав.
— Похоже, Степа, на плацдарм.
— Дорога тут одна: на передовую.
— Позавчера с передовой и снова на передовую, — визгливый бабий голос.
— А ты как думал? С легким паром и — здрасте?
— Дурак, — не хотел верить хозяин бабьего голоса.
— Не дурее тебя. Мне тут каждая кочка знакома.
— Местный, что ли? — снова бабий голос.
— С того конца Мамона. С Глинной, — сосед Андрея диковато блеснул зрачками, неопределенно махнул рукой.
Андрей с уважением покосился на него. Богатырь в плечах. Ни разу не видел таких. И, должно быть, силен и ловок. Шагает машисто и ровно, как иноходец.
— Прекратить разговоры! — привычно и равнодушно кидал через плечо взводный, давешний командир с впалыми щеками.
У Дона на косе остановились. Комбат показал руками: в круг. Ночь была светлая. Искрился снег. Зябли в своей глубине колючие звезды. Комбат выждал, пока перестал снег хрустеть под валенками, сказал крепким и свежим на морозе голосом:
— Ну, ребята, в восемь утра идем в наступление. Будем брать Лысую гору. Все знаете? Правее Москаля!
Солдаты колыхнулись, прокатился единый вздох, Как не знать. С сентября стояли против нее. Пеши не взберешься на нее и без помех, а тут наступать, да еще по снегу.
— Две красные ракеты — начало артподготовки, — продолжал комбат. — Две зеленые — это уже наши: вперед! Брать нужно с ходу, пока не опомнились. Прозеваем — польем кровушкой высоту эту. — Полез в карман, чиркнул зажигалкой: — Ровно два. Завтракаем на плацдарме, под лесом. Все понятно?
На зорьке мороз залютел. За мамонскими высотами, напротив второй церкви, край неба начинал подтаивать, редела тьма. Время тянулось томительно На опушке дубового леска солдаты вырыли себе ямки в снегу. Кто, затихнув, лежал в этих ямках, кто топтался, греясь. Андрея бил озноб, хотя ему и казалось, что он не замерз нисколько. Скорее бы все началось, раз уж оно не может не начаться, тогда бы пришли пустота и отрешенность, и унизительный озноб кончился бы. Когда начиналось, воля, разум, глаза, руки, ноги — все подчинялось единому желанию, общему движению.
Через лог величественно и немо сверкали голубым сиянием Москаль и Лысая гора, синели леса на Москале. Но те, кто смотрел в эти минуты на высоты, думали не о красоте их, а о том, кому суждено добраться до этих вершин живым.
Ближе к рассвету Москаль и Лысую гору затянуло туманом, растворились лиловые заплаты леса на кручах вдоль Дона.
Обвальный грохот обрушился неожиданно. Высоты потонули в огне и дыме. Загремело по всей подкове, от Москаля до Филоново, Гадючьего, Орехово. Орудия били с плацдарма Мамонских высот — отовсюду. Земля наполнилась толчками и гулом. Ветер дул в сторону плацдарма, и грохот то откатывался, то возвращался, словно размеренно и четко раскачивался язык огромного колокола.
* * *
На Лысую гору взобрались быстро. Снег на вершине был черным. Земля в воронках обгорела. В окопах только убитые. Убитые лежали и по черному снегу за окопами. Видно, итальянцы пытались спастись бегством, и смерть настигала их на ходу.
— Вперед! Вперед! Не останавливаться! — подгонял взводный.
Из тумана и еще не рассеявшейся копоти вынырнул комбат в обгорелом маскхалате.
— Вперед, вперед! Взводными колоннами по дороге! Поля заминированы.
Огромный, валуховато-медлительный, комбат исчез, растворился где-то сбоку, и зычный бас его уже гремел впереди:
— Не давай опомниться ему, ребята! Шире шаг!
Дорога на всем своем протяжении являла следы панического бегства. На снегу валялись шинели, одеяла, каски, котелки, карабины, индивидуальные пакеты — все, чем снабжается солдат для войны. Тут же убитые. В одних мундирах. Малорослые, щуплые, они походили на подростков.
Взошло солнце. Согнало туманы в лога и яруги. Степь вспыхнула ослепительным, радужным сиянием снегов. У Гадючьего и Орехово продолжало греметь. Отрывисто и резко били танковые пушки, в лютой ярости захлебывались пулеметы, сухой дробью рассыпались автоматы.
