Костя В. (не называю его фамилии потому, что сейчас он уже заслуженный летчик и смотрит на мир совсем иначе, чем в те далекие годы) спрыгнул на землю и какими-то удивленными глазами посмотрел на садящееся за кромкой гор солнце.
Я взглянул на его машину: на ней не было живого места. Казалось, кто-то специально на полигоне постарался сделать так, чтобы максимально разукрасить дюраль дырами и пробоинами.
— Удивительно, Миша, как это я умудрился сегодня вылезти сухим из воды. Два «мессера» почти до аэродрома висели на хвосте. Ребята выручили. И, представь, не поцарапало. Только клок куртки выдрало. Что это — фатализм?
— При чем тут фатализм?! Если бы нас в каждом бою сбивали, кто бы воевал тогда, — пытался отшутиться я.
Некоторое время мы шли молча. Сели на ящик у капонира.
— Знаешь, Миша, — неожиданно начал Костя, — где-то я читал о так называемом «военном счастье». Что, мол, в нашей профессии есть своя романтика, своя, если хочешь, привлекательность. А по-моему, ерунда все это. Мы воюем потому, что не можем не воевать. Такое время. Такая эпоха. Вот я мечтал стать градостроителем. Города в Заполярье строить. И вот столько лет убито на войны, на армию….
— Постой, Костя, у тебя в голове кавардак. Все смешалось. Войны!? Что же, их досталось и на нашу долю, и на долю отцов слишком много. В этом, может быть, в твоих рассуждениях и есть свой резон. Действительно, в такое время мы живем. А вот насчет армии не согласен. Неужели так уж ничего она и не дала тебе?
— Почему? Кое-что дала…
— «Кое-что»? А ты сейчас согласился бы переменить свою профессию? Перестать быть летчиком?
— Ты с ума сошел, — Костя даже приподнялся.
Видимо, я затронул что-то уж очень душевное… Ага! Костю задело…
— Что же ты злишься?.. Тебе же все надоело!
— Ты не передергивай! Быть летчиком — это счастье.
— А кто тебя сделал летчиком?
— Армия.
— Но разве она тебя научила только водить самолет? Сколько у тебя сбитых гитлеровцев?
— Восемь?
— А смог бы ты сбить хоть одного в то время, как поступил в училище?
Костя подумал.
— Вряд ли. Опыта бы не хватило…
— Только ли опыта?
— Ну еще кое-чего. Выдержки, быть может…
— А! Уже и выдержки… Очень хорошо. А может быть, еще чего-нибудь?
— Я не люблю громких слов.
— При чем здесь громкие слова?.. Ты, так сказать, абстрагируйся от себя… Возьмем летчика абстрактно. Скажем Иванова, Петрова, Сидорова. Кажется, такие фамилии более всего подходят к случаю.
— Что же, в твоих рассуждениях что-то есть. Уверенность в себе, способность не растеряться в трудной ситуации, умение выстоять, когда надо, до конца — все это от армии…
Костя не сразу, но вроде бы сдавался. Мне вспомнился этот разговор, когда я прочел в «Комсомольской правде» письма ефрейтора Павла Акулова, павшего на Даманском. В жизни, видимо, все как-то повторяется. В том числе и споры, аналогичные тем, какие мы вели с Костей.
Павел писал другу: «…Все мы взрослеем по-разному и, взрослея, становимся разными. Я имею в виду наше восприятие мира.
…Насчет же цели, смысла жизни у меня такой закон: понял, почувствовал в себе какую-то сильную струну, как старые говорят, какую-то жилу, — выкладывайся. Стремись, чтобы эта твоя сильная сторона и стала твоим призванием.
…Чего-то ты сокрушаешься о моем „потерянном“ времени? И кто тебе сказал, что служба в армии — это „вычеркнутые из жизни годы“? Я был бы ханжой, если бы утверждал, что здесь весело до чертиков и что не хочется домой. Но, понимаешь, нам всем, видимо, очень надо пожить некоторое время по особым законам, когда делаешь не то, что тебе хочется, а то, что необходимо. Ты не мудри насчет подавления личности, извини, но это, думаю, не твои слова даже.
Как бы тебе поточнее объяснить? Вот живем мы роскошно и бездумно, и от бездумности этой иногда появляется мыслишка, что все вертится вокруг тебя, что ты тот самый пуп земли.
Смотри, как мы вырастали. В школе на протяжении многих лет нам твердили: вам положено то-то и то-то, для вас открыты все двери и все дороги, государство вам гарантирует это и то. И очень редко нам говорили, какие у нас перед обществом должны быть обязанности. Возможно, учителя думали, что до этого со временем мы сами должны дойти.
Так вот, в армии я быстро до этого дошел. Трудно, но быстро. Судя по твоим письмам, ты еще блуждаешь на подступах к этому. Теперь сравни, кто в выигрыше.
…Ты прав, конечно, что жизнь измеряется количеством сделанного. Не забудь только на мою долю записывать часть своего труда, ведь я служу, чтобы и тебе спокойнее работалось. Вот видишь, каким я философом стал в армии…»
Это примерно то же, что я отвечал тогда Косте.
Говорят: отцы и дети. А разве не напоминают письма Акулова к любимой наши, что были во фронтовых «треуголках»:
«Очень рад, что у тебя все хорошо складывается. Но до сих пор удивляюсь, что ты выбрала для себя такую должность. Ведь учительница должна быть строгой, хочешь спорь, хочешь нет, но именно строгой. Вспомни-ка наши школьные годы. Кто для нас был авторитетом? Те учителя, у которых на уроке слышно было, как муха пролетит. Правда, любили мы не всегда строгих, но авторитетом они были непререкаемым — это уж точно.
И ты — учительница!..
Когда я читаю твои письма, то ловлю себя на мысли, что в чем-то ты сильнее меня. Вот хотя бы в том, как успокаиваешь: „Нам сейчас невозможно быть вместе. Значит, так надо. Но ты уж, Пашенька, не переживай“. А я переживаю. Знаешь, так соскучился, вот если б сказали — иди пешком к ней, пошел бы. Взять бы тебя за руки и походить вместе, посмотреть на мир одними глазами. Ну хотя бы денек. Знаю, что скоро у нас будет много времени, служить осталось недолго, но все равно хочется побыть с тобой хоть денек».
Мы тогда, под Севастополем и Керчью думали так же и домой писали сыновьям и любимым примерно те же слова.
Баллада о генерале Токареве
Над Евпаторией мы потеряли Токарева…
Не было на Черном море ни одной военно-морской базы противника, которую бы он не бомбил. Крылья его машины видели Бухарест, Плоешти, Гульчу, Сулин, Констанцу.
Токарев бомбил авиацию врага на его аэродромах, танки и войска на линии фронта и на подходе к ней, уничтожал переправы, корабли, ставил мины в портах, бил гитлеровцев бомбами, торпедами, минами, истреблял пушечно-пулеметным огнем.
Иногда и строки официального документа звучат, как поэма воинскому мужеству:
«С начала войны наши летчики под непосредственным руководством Токарева уничтожили: 346 плавединиц врага, 211 самолетов, 430 автомашин, взорвали 41 склад с военным имуществом, истребили более 2000 гитлеровцев и нанесли противнику много других потерь.
Такой колоссальный итог стал возможным благодаря тому, что боевыми операциями полков руководил лично сам Токарев, лично сам водил на бомбоудар крупные группы, указывал им путь, первым прорывался к цели».
31 марта 1943 года Токарев повел на Севастополь 18 самолетов. В результате блестящего осуществления идеи одновременного внезапного удара наши самолеты потопили 10 и повредили 5 плавединиц врага. Токарев привел группу на свой аэродром без единой потери.
9 августа 1943 года он снова повел на Севастополь группу бомбардировщиков. Самолеты, следовавшие лично за Токаревым, потопили транспорт в 10000 тонн и 1 тральщик. Командующий флотом объявил благодарность всем участникам этой операции.
Николай Александрович, получив богатый военный опыт в финскую кампанию и звание Героя Советского Союза, встретил Отечественную войну с Германией на воистину героическом участке. Он возглавил боевую работу черноморских бомбардировщиков, начал водить эскадрильи на военные порты и нефтяные базы Румынии. Ударами Николая Токарева восхищался весь демократический мир, о них писалось в английских и американских газетах. О том, насколько эти удары были ошеломляющими для Румынии, можно судить по тому, что Антонеску, глава прогитлеровского правительства, человек сугубо военный, руководивший генеральным штабом, сбежал из Бухареста, скрылся в неизвестном направлении и умалчивал о своем местопребывании, боясь, что Токарев и там найдет его. Тогда же немецким асам было обещано крупное денежное вознаграждение, если кто-нибудь из них собьет Николая Токарева.
Один из разговоров с ним запомнился особенно отчетливо. Мы вышли из штаба, где обсуждался план совместной операции.
— Ваши ребята неплохо прикрыли нас в позавчерашней акции, — пожал мне руку Николай Александрович.
— Передайте им от летчиков-бомбардировщиков благодарность.
— Спасибо. Обязательно передам. А, впрочем, какие тут могут быть благодарности! Мы делали свое дело, вы — свое. Важны результаты. А они, кажется, неплохие… Вы уточняли данные в штабе?
