Петрович мне кулак показал:
— Эй, не имеешь права!
Я опешила:
— Права? Но ведь вы свои…
Наш старик обнял меня за плечи:
— Держись, плакать нельзя!
Я не плакала. Задыхалась от горя и слабости, от мыслей, от того, сколько навалилось и сколько надо было помнить и понимать. Эти дряхлые старики бодрили меня, и я сама себя бодрила. Боялась, что уйдут и я останусь одна. Они знают, где совхоз, куда перекочевал немецкий артполк… Так все удивительно — сыплет и сыплет снег. Мы друг друга видим — больше ничего не видно. Под ногами шумит ручей. Вдруг я вспоминаю про Ахмеда, как он у меня попросил бумагу для курева и я дала ему листовку. Смотрю на дочку старика — ее мальчишка затих. Сказать ей или нет? У меня погибла подружка, у нее погиб муж. Он, меня защищая, погиб. Но ведь мог и уйти… Сказать или не надо?
Вот как случается у разведчиков. Не всегда в голове порядок.
Вдруг говорю:
— Время идет! — И вынимаю из кармана часы.
У них ни у кого не было часов. Они смотрят — на моей ладони часы кировского завода. И дочка старика тоже смотрит. Потом они на меня посмотрели: что это я говорю и зачем показываю часы? А я продолжаю свое. Твердым голосом, как единственная среди них военная:
— Девять часов двадцать минут… Я, сержант Красной Армии, на посту. И я вам говорю и предупреждаю: в любую минуту может начаться артобстрел моего участка дороги. Вас как гражданских лиц прошу — уходите выше, дальше в горы. И кого увидите из гражданских, если они прячутся вблизи, пусть уходят. Поскорее.
Оказалось, я заговорила правильно. Старики подтянулись, поняли меня.
Тогда я сказала, и опять серьезно:
— При опасности артобстрела идти кучно не положено. Вот вы, — я показала на своего старика, — отправляйтесь вперед с дочерью и внуком. Вами уже сделано все что возможно, выражаю вам благодарность. Выньте из кармана и давайте сюда мою гранату. Вторую заберите у дочери и тоже мне отдайте… Или нет — передайте этим товарищам, если они… Вы согласны остаться со мной и мне помочь?
Петрович и Коваленко ответили четко:
— Согласны.
…Мне через десятки лет очень трудно об этом писать. Хотя в памяти ясно вижу, даже лучше, чем видела тогда. Мы все были страшные в этом белом снегу. Тощие и грязные. А все-таки я твердо знаю, что именно тогда родилась как настоящий боец. Попрощалась со старым лесником и с его дочкой без объятий. Не знаю, может, даже на меня обиделись, особенно она. Я не могла ей улыбнуться — боялась, что не удержусь и расскажу об Ахмеде. Этого нельзя было делать: мало времени, а главное — не выдерживали нервы… Чуть не забыла. Я вот что еще сказала молодухе:
— Нам парашют не нужен, а тебе пригодится. Сейчас возьмешь или оставить в пещерке?
Она не успела ответить — в ста метрах разорвался снаряд. Она упала и прикрыла своим телом мальчишку. Снаряды падали справа, слева, некоторые тяжело гудели над головой и разрывались дальше. Мы все легли на землю. Вспомнив свой долг, я вскочила и полезла в пещерку за рацией. Вынесла ее и развернула антенну. Настроилась на волну. Принялась корректировать огонь.
Когда артобстрел прекратился, старика с дочерью уже не было. Я спросила Петровича, и он сказал, что уползли за скалу, что Кадырбеч Пшимахов и сам понимает обстановку.
— Говори, что от нас требуется.
Когда я объяснила, Петрович попросил показать мой план местности и на нем отметил, где совхоз, куда перебазировался артполк с тяжелыми орудиями. Я тут же передала эти сведения в штаб. У меня не было оснований сомневаться в их точности. Коваленко совсем не мог стоять на ногах. Мы с Петровичем помогли ему подняться в пещерку, где он лег. Как раз в этот момент пробежал мимо нас мальчишка и бросил нам скомканную листовку.
Это была сводка Совинформбюро за 1 января.
Я стала кричать:
— Мальчик, мальчик!
Он не остановился.
Старики его не узнали, но они слышали, что небольшая группа школьников-комсомольцев уже недели две перетаскивает приемник из одной горной ложбины в другую, пишет сводки и разносит по всем убежищам, где прячутся горожане.
— Никакой это не подпольный центр, — проворчал Петрович.
— Ни ведь дело полезное? — сказала я.
— Факт, полезное! — сказал Коваленко.
* * *
Ночь на 2 января мы с Петровичем не спали. Коваленко метался и бредил. Все трое в пещерке поместиться не могли.
Старики не жаловались, но я видела, что держатся из последних сил. И они и я изголодались. У Коваленко в мешке была сырая картошка — мелкая, такой кормят свиней. Он ее вез своему семейству, но семейство погибло, а картошка осталась.
Петрович обратился ко мне:
— Смотри, сержант, весь город в дыму. Немцы бегут. Если разожжем костер, вряд ли кто заметит. Неохота помирать с голоду.
Мы разожгли небольшой костер за скалой, испекли картошку: ничего вкуснее я в своей жизни не ела.
К середине дня весь Нальчик был окутан дымом. Петрович спустился к дороге, где, лежа за кустом, наблюдал паническое бегство немцев. Через час вернулся и отрапортовал мне, что разведывать больше нечего, и без того все ясно. Он очень беспокоился за своего друга Коваленко, который еле шевелил языком и вот-вот мог отдать богу душу.
Они были очень древние, эти деды. Они были мокрые и до того истерзанные, что я не могла смотреть на них без жалости. Опасность попадания снаряда в нашу пещерку была велика. Я стариков спросила:
— Вы можете хотя бы ползти? Пора вам отсюда уходить.
Они оба обиделись, а Петрович спросил:
— Это что? Твой приказ? Мы можем идти, а не ползти.
Мне их было очень жалко. Я боялась за них. Но в этой обстановке ничего другого не оставалось как расстаться.
И мы расстались.
Когда они уходили, опираясь друг на друга, показалось солнце, начал таять снег. Высоко в небе появились черные точки — летели наши самолеты. Я помахала рукой старикам, а сама поторопилась надеть на себя вещмешок, куда сунула рацию и комплект питания. Гранаты я отдала старикам, а себе оставила пистолет.
Черные точки стали большими, это были наши пикирующие бомбардировщики. Они развернулись для бомбежки. Я смотрела, как они круто ныряли вниз, и бомбы одна за другой падали в траншеи противника, на дорогу, на немецкие транспорты; взрывы, пламя, густой дым… Выходя из пике, самолеты взмывали ввысь, пролетая прямо над моей головой.
Я поднялась высоко и уселась на открытой солнцу и ветру скале. Мне было весело, душа моя ликовала.
На третий день утром из Нальчика вышла наша пехота и двинулась в сторону Минеральных Вод. Потом пошла колонны машин с бойцами и боеприпасами. Не знаю, чем я жила, кроме восторга. Наконец сорвалась и побежала вниз. Часто падала, подымалась, снова бежала. Пробежала мимо своей пещерки. До города семнадцать километров. Навстречу мне шли наши машины. Разные — грузовые и легковые. В сторону Нальчика никто не ехал.
Эти семнадцать километров — они оказались такими длинными… Наконец-то я догадалась остановить один из грузовиков и попросить хлеба. Бойцы дали мне две буханки. Я отламывала куски всем, кто вместе со мной возвращался в город. Я пила из луж. Снег всюду растаял. Погода, на радость всем, была солнечной.
Вот и город, первая встреча с регулировщиком. Спрашиваю бойца:
— Где размещается штаб?
— А зачем тебе, девочка, штаб? — спросил он, глядя на меня с любопытством.
— Я не девочка.
— Кто же ты? — спросил боец.
— Старая старушня, — ответила я, и он рассмеялся.
— Помойся, так тебя в штаб не пустят! — Он показал на большое кирпичное здание с намалеванной на нем свастикой. Видимо, там еще вчера находился немецкий штаб или комендатура.
Перебежав улицу, я махнула регулировщику рукой и хотела войти в парадное, но часовой загородил винтовкой вход. Воинский устав был мне известен, я понимала, что просьбы бесполезны, и отошла в сторонку, дожидаясь кого-нибудь из командиров. Ноги меня не держали. Сняв с плеча вещмешок, я села, прислонившись к стене. Минут через двадцать подкатила легковая машина. Подобрав полу шинели, выпрыгнул немолодой капитан и направился к подъезду. Схватив рюкзак, я бросилась к нему.
— Что, девочка? Очень есть хочешь?
— Мне надо в штаб, — сказала я и постучала по вещмешку, сквозь ткань которого выпячивали углы рации и упаковок электропитания.
— О!!! — многозначительно воскликнул капитан и распорядился пропустить меня.
В полутемном коридоре передо мной вдруг появился Сашка Зайцев — один из тех ребят, что летели со мной на разведку Нальчика. Бросив рацию, я радостно вскрикнула и повисла у него на шее. Мы в обнимку кружились по коридору, а капитан, поняв, в чем дело, стоял, глядя на нас, и улыбался. Немного придя в себя, я обратила внимание на то, что голова Сашки серебрится сединой. Мой взгляд смутил его. Резким жестом руки он провел по седому чубу, потом поднял мою рацию и повел меня в штаб. Я скинула с головы платок и спросила Сашку:
