Она прыснула, зажала ладошкой рот.
— На всякого не надо бы, — весело блестел глазами Смыслов, — лучше так: «С Якова — на гада на всякого».
Машенька подозрительно прислушивалась, к его речи и ликовала.
— Об-ман-щи-ик… — ткнула его пальчиком в голое в прорехе рубашки тело. — Прошла заикливость? Поправился?
— Ты наколдовала, вот и поправился. Наклонись-ка. Машенька приблизила ухо, ожидая услышать что-то некасаемое других. Услышала теплое и нежное прикосновение губ.
— Вот еще… Выдумал, — благонравно покраснела Машенька и, косясь на койки с ранеными, приложила ладонь к щеке, притаила для себя дорогое прикосновение.
— Серафима Сергеевна, ради бога… Никого под рукой…
— Слетать куда-нибудь?
— Если есть крылья — не возражаю.
— А я ножками, ножками.
Олег Павлович мимолетно глянул на крепкие икры Серафимы, внутренне усмехнулся.
— Совсем близко. Через дорогу. Чем бы ни были заняты — пулей сюда. К местным, что по домам, не обязательно самой, пошлите девчонок из посудомойки или еще кого.
Серафима рассмеялась. Приподнятость в настроении удивительно преображала ее широкоскулое, в оспинах лицо, оно становилось даже привлекательным, а если еще и улыбка с дужками зубов изумительно-белого перламутра, то очень даже привлекательным. Возможно, по этой причине застенчивостью, свойственной некрасивым, Серафима не отличалась, поддела насмешливо:
— Ну, знаете, товарищ майор медицинской службы. Так отдавать приказания… Кого пулей? К каким местным? Для какой надобности?
Олег Павлович недоуменно потаращился на нее.
— Неужели не ясно?
— Так ясно, что дальше некуда. Пожар в Крыму, голова в дыму. Сестер, санитарок собрать, что ли? А подсобников тоже?
— Всех, всех! Поняли же, чего еще надо.
— Не поняла, догадалась. Кто другой — сдурел бы от вашего…
— Вы долго тут будете… препираться? — не нашел другого слова Олег Павлович.
— Скажите хоть — зачем?! — выкрикнула Серафима Она уже постигала — зачем, но не хотелось верить в то, что явилось сознанию и чему воспротивилось все ее существо, потому и выкрикнула. Не дожидаясь ответа, колыхнула в выдохе могучей грудью:
— Немцы жиманули, что ли? Кош-шма-ар!
— Идите, Серафима, — не справляясь с досадой, поторопил Олег Павлович.
Серафима притиснула ладони к вискам, изобразила привидевшийся кошмар и тут же исчезла за дверью.
Звонили из санитарного управления фронта. Почему звонил главный хирург, а не начальник управления госпиталями или еще кто-то, облеченный на то властью? Дежурит, что ли, главный? Голос был неумело властный, называл Козырева не по званию и не по фамилии, а по должности, и это обращение звучало крайне нелепо «Товарищ начальник госпиталя». Олег Павлович напомнил главному хирургу, что если случай ординарный, то для такого момента определен другой госпиталь, даже номер приказа назвал, каким определен, что на сегодняшний день перед его хозяйством стоит иная задача, и он не сможет ее выполнить, если вот так вот… Ему и договорить не дали. «Заспались, изнежились на пуховиках!» — услышал он от человека, который, похоже, никогда и никем не командовал.
Грубо, обидно оборвали, но какая-то справедливость была в этом. Заспаться не заспались, но… Вон Серафима с сорок второго с ним, с сандружинниц начинала, а сандружинницы, как известно, в цепи атакующих ходили, война ее, Серафиму, вроде бы железной сделала, но и она оторопь выказала. Человеческие возможности не беспредельны. Война сама по себе — обстоятельство исключительное, противоестественное природе человека и потому требует от людей не обыкновенных усилий, а таких, которые переходят все мыслимые границы свойств человека. Если же в установившийся ход войны вмешивается еще что-то, непредусмотренное… Перенапряженность и в металле опасна, что уж говорить о живом организме.
Олегу Павловичу, когда услышал заполошный телефонный голос, подумалось то же, что и Серафиме. Подумалось и озноб по коже прошел. Не в деталях, но знали о событиях у соседей справа. К середине августа механизированным соединениям Первого Прибалтийского фронта удалось прорваться к Рижскому заливу и отсечь вражескую группировку армий «Север», лишить ее сухопутных коммуникаций с собственно Германией. Но уже шестнадцатого августа немцы, сосредоточив в Жемайтии и Курляндии до десятка танковых и моторизованных дивизий, нанесли удар в сторону Тукмуса и оттеснили наши войска от моря, восстановили сухопутную связь с группировкой «Север». До сих пор в печати об этом ни слова, до сих пор, возможно, кто-то расплачивается за неудачу, а тут… Что, если противник нашел силы «жимануть» и на Третий Белорусский? На самом деле, по нутру ли немцу, когда дивизии Красной Армии — на государственной границе? Чтобы переместить войну на землю Германии со всем, что из этого вытекает, советским соединениям осталось сделать только шаг.
Но все оказалось иначе. Случай, если держать на уме масштабы действий всего фронта, можно отнести и к ординарным — разведка боем. Тяжелораненые, у которых нет надежд на возвращение в строи, получив неотложную помощь на месте, для специализированной обработки и последующей эвакуации в стационарные тыловые лечебницы направлялись сюда. Почему к Козыреву, а не в очевидно установленный приказом госпиталь? Посчитали, что менее загружен? Теперь некогда и не к чему задумываться. Спасибо, трех хирургов для подмоги подбросили.
* * *
Во втором часу ночи с натужным гулом сдержанно-малых скоростей подошли сразу десять или одиннадцать санитарных машин, минут двадцать спустя — еще столько же, потом стали прибывать с крытыми бортами грузовики по два-три вместе. Таких, кто мог бы передвигаться самостоятельно, почти не было, в основном, как установилось в разговорном обиходе медиков, — носилочные. Не обошлось, конечно, без ругани и матерщины, но все эти в мать и бога — сдержанно, без истерик и адреса: так, для облегчения собственных страданий. Этот привоз чем-то отличался от обычного привоза израненной и разноперой солдатской массы.
На носилках, составленных в орошенные туманом газоны, кто-то кого-то узнал:
— Хо, Свиридов! Живой?
— Наполовину.
— Уже хорошо. О майоре не знаешь чего?
— Каком? У нас много майоров.
— Не из наших, тот… Из разведотдела который. Он с третьей цепью шел.
— С проволоки сняли. Мина.
— А-а, в гробину… Зачем попер? И без него бы…
— Значит, так положено.
— Положено… Вот и положили…
По соседству человек с забинтованной до макушки головой — только смотровая щель для глаз — сквозь намокшую от дыхания марлю глухо спрашивает:
— Мужики, о Викторе Викторовиче что известно?
— Ты о Захарове, танкисте?
— О ком больше… Бобров, ты это? Вроде узнаю по голосу.
Бобров, крючась, пытается сесть, не может — мешают лубки на ногах. Повернулся на бок, в прыгающих лучах автомобильных фар углядел спрашивающего, сочувственно крякнул:
— Эк тебя…
— Будто ты лучше… Чего не отвечаешь? Знаешь или нет что про Виктора Викторовича?
— Здорово живешь. Ты же был в его десятке, а пытаешь меня.
— До атаки был. Подполковник с тем молоденьким лейтенантом… Да знаешь ты его, Ромка Пятницкий. Они влево, а тут такое… Пока носом землю пахал…
Разговор услышали в неразгруженной еще машине, оттуда донесся пересохший голос:
— Видел Захарова. Его вроде бы в подвижной армейский с тем лейтенантом Пятницким. Кого не очень, туда направляли. Захарова в руку, а Ромка Пятницкий контужен. Оглох. Контрольного все же приволокли. Вдвоем.
Из той же «санитарки» горделиво-снисходительный баритон:
— Наша группа трех. Правда, пока тащили, один дуба дал.
— …только поднялся — крупнокалиберный, зараза… Без руки вот теперь…
Вцепившись в палки носилок, тужится сесть голый до пояса, с набухшими от крови бинтами через грудь, кричит в бреду: «Ложись!!!»
— Сердяга, не лег, когда надо, теперь о других печется…
— Курить охота — уши опухли. Скрутил бы кто…
— Куда бы с добром — спирта стакашек. Забыться.
— Попроси.
— Положат на стол — попрошу. Вместо наркоза.
Выделился раздраженный гортанный голос:
— Цволочь! Лэжишь, лэжишь… Где врач? Где сестры? Дздохнуть можна…
Разгневанного приструнили. Оправдываясь, прохрипел виновато:
— Мочи нет, кацо…
Санитары вытягивали из «летучки» очередные носилки. Искажая лицо в мучительной немоте, раненый силится сказать что-то. Не понимают. Уже другой — шепотом:
— Младший лейтенант скончался у нас. Парнишка еще…
Человек в лубках, которого назвали Бобровым, горюя и осуждая себя, мотает кудлатой нечесаной головой:
— Крепко отрыгнулось мне искупление, в душу…
