От носилок к носилкам мечутся медсестры: поят, успокаивают, негласно, по степени неотложности, устанавливают очередность на операции. Человеческий гомон привлек приблудную беспородную собачонку. Было кинулась к людям, но замерла. Ударило в чуткий нос острым духом медикаментов, окопной продымленной глины и крови. Пустолайку подманивают. Стоит. Только чуть мотается крендель хвоста.
— Хороши мы… Собаки боятся.
Расползается, редеет тьма. Во дворе завывание моторов, рваный говор, охи, хрипы, стон, чертыхня сквозь зубы…
На «виллисе» примчался с двумя офицерами (один в погонах юриста) полковник из разведуправления, разгоряченно потребовал Олега Павловича. Пробегавшая мимо медсестра на ходу отозвалась:
— В операционной. Занят.
— Есть кто-нибудь из руководства, черт побери?!
К полковнику подошел Мингали Валиевич, назвался.
Понимая, что начальство приехало сюда не ради прогулки, возбуждено и, как водится, могут последовать всякие нелепые распоряжения, Валиев постарался опередить полковника своим напористым:
— Почему санпоезд на сортировочную подали?
— Вас не спросили, — заморгал, обомлел полковник.
— Напрасно, надо было спросить, — удерживал свою позицию Мингали Вэлиевич. — Двенадцать километров, а эти, — махнул в сторону разгруженных санлетучек, — обратно порожняком нацелились Своего транспорта у нас нет.
— Распоряжусь, — понял его полковник и, успокаиваясь, с любопытством посмотрел на непочтительного майора. Похоже, увидел что-то в начхозе располагающее. Улыбнулся сдержанно, спросил: — Сколько принято? Все в целости?
— Тех, кто целый, к нам не привозят… Сто тридцать семь. Много без сознания, так что потом станет известно — кто в «целости».
Полковник обернулся к офицеру-юристу:
— Уточните списки, никого не упустите. Люди сразу должны узнать о полной реабилитации. Позаботьтесь, чтобы и на погибших пятна не осталось.
Юрист молча кивнул и направился в приемный покой.
Солнце взошло за кладбищенским холмом, и его лучи коснулись макушек толстостволых долгожителей парка, причудливо расцветили прихваченный росой черепичный верх водокачки и подбирались к окнам третьего этажа, откуда торчали головы любопытно-встревоженных обитателей госпиталя. Низовое движение воздуха растеребливало куделю тумана, его волокна истаивали, оставляя водянистые следы на траве газонов, на обкатной чешуе мощеных аллей, на облепивших каменную ограду наслоениях мха.
Кое-кто из ходячих, потревоженных ночной суматохой, выбрался во двор с неясной надеждой встретить среди тех, кого привезли и вновь отправляют, земляка или однополчанина, на худой конец не земляка — любого служивого порасспросить о житухе на передке, узнать о ней не из газет. Были здесь Гончаров с Якухиным и Боря Басаргин. Помогли, насколько было их сил и возможностей, в отправке раненых. Но особыми новостями не обогатились. Возбуждены и говорливы бывают раненые до того, как положат на операционный стол, после на какое-то время становятся вялыми, ко всему безразличными, и было бы верхом назойливости лезть со своим в общем-то праздным любопытством к ним, только что резанным по живому телу, измученным перевязками-перетасками.
Да и что могли сказать эти люди о житухе на передке, если были там лишь столько, сколько длился бой.
На свежий воздух выбралась из операционной измотанная Серафима, она и внесла кое-какую ясность:
— Штрафники. Бывшие офицеры.
— Ну, звания им теперь вернут, — сочувственно заверил Якухин.
— Звания безгрешных человеков. Офицерами им уже не быть, — сказал Гончаров и посмотрел на свою лежавшую в перевязи руку. — Эти, как и я, для армии теперь не годятся.
Якухин скосил глаза на Борю Басаргина, увязшего в своем запутанном, нечесаном горе, потрепал его по спине:
— Пойдем, Борька, доспим недоспанное.
Они ушли. Гончаров присел на ступеньки крыльца рядом с Серафимой. Давно и прочно захваченный идеей изобразить госпитальное утро на крутой несходности добра и зла, сидел недвижно, воображением художника переносил в строго очерченное пространство холста редкостную красоту нарождающегося дня и несовместимые с этим телесные и душевные страдания людей. Нет, в его картине не будет обнаженных мук, зритель не должен содрогаться от натурности изувеченных, все это надо обозначить намеком. Трепет и раздумья пускай вызовут внешне спокойные лица женщин, деловито спокойные от профессиональной привычки к ужасам войны и все же не способные скрыть до конца растерянность перед напастью, насильственно и жестоко вторгшейся в природу живой жизни. Потянуло к ватману, к карандашам — сейчас, немедленно перенести на бумагу схваченную сердцем и еще не остывшую в памяти натуру.
Закрылись ворота за последней машиной. В разной настроенности подались к подъезду и за ворота санитары и сестры, владельцы костылей и мышастых халатов. Олег Павлович, простившись с офицерами штаба фронта, не вернулся на территорию госпиталя. Хотелось побыть одному, отдохнуть, поразмышлять о событиях последних дней, о письме Руфины, которого беспокойно ждал и которое искренне порадовало. Малохоженой тропкой направился к склону лесистого холма. Обливная освещенность от верхушек дубов и кленов перемещалась все ниже и словно движением этим нарушала устоявшуюся здесь дремотную тишину. Шепотно колыхнулась листва, качнулись игольчатые плоды каштанов, с влажной мягкостью упал в росистую траву обломившийся сучок. Ровное и тихое одиночество Олега Павловича, не желая того, нарушила Юрате Бальчунайте.
— Олег Павлович!
Олег Павлович остановился, рассеянно посмотрел на Юрате.
— Слушаю вас.
Юрате вспомнила свою ночную молитву, увидела себя со стороны в своих сердечных муках и стала густо краснеть. Смущаясь все больше и больше, пролепетала:
— Граждане просят раненого повидать…
Не обделенный женским вниманием, Олег Павлович понимал, что таилось за этим смущением. Грустно подумал: «Этого еще не хватало…» Приобнял Юрате, спросил шутливо:
— Кто просит? Чего просит?
И тут же догадался, о каких гражданах может говорить Юрате. Досадливо нахмурился, на лице проступила тень усталости. Он убрал руку с плеча девушки.
— Нельзя, да? — так поняла его Юрате.
— Почему нельзя? — с запинкой, будто себя, спросил Олег Павлович. — Можно, только я. Где они?
Юрате повернула голову, и двое, стоявшие у крыльца дома, приняли это движение как знак подойти. Приблизившись, человек в очках оголил бритую голову, с поклоном придавил шляпу к груди Его спутник — долговязый юнец с покорными глазами на исхудалой физиономии, приотстал на шаг, вместо шляпы, которой не было, поднес к груди матерчатый узелок и тоже качнулся в поклоне:
— Калнаускас, — представился первый и повел смятой шляпой в сторону юнца в полотняной рубахе, заправленной в клетчатые штаны, — а это — Витаутас, мой брат Увидели, что раненых увозят, за того офицера побеспокоились. Чужой, а вот… О здоровье справиться, угостить.
Олег Павлович, сжимая и разжимая набрякшие в работе пальцы, рассматривал ранних посетителей с тревожным интересом. Выслушал, ответил продуманное:
— Вашего подопечного никуда не увозят. Слаб еще. Но за жизнь опасаться нет оснований…
— Слава тебе…
— …приходите после врачебного обхода. Этак часов в десять.
— Спасибо, непременно придем.
Поднимаясь по лестнице, Олег Павлович сказал Юрате.
— Есть для вас приятная новость. Пройдите ко мне, я буквально на минуту.
Козырев направился в конец коридора, к угловой палате. На полдороге остановился в сомнении, посмотрел под рукав халата. В такой ранний час появление начальника госпиталя в палате привлечет внимание. А что он? Подойдет к Середину и скажет… Поколебавшись, Олег Павлович повернул назад.
В кабинете Олега Павловича Юрате застала Серафиму. Она впервые увидела ее не в привычном белом халате, а в форме лейтенанта медицинской службы. Серафима сидела на диване и пришивала свежий подворотничок на китель с узкими майорскими погонами из белой парчи.
— Ты что, Юрате? — удивилась Серафима ее приходу.
— Олег Павлович велел зайти, — Юрате села рядом, притронулась к кителю: — Это его?
Что китель Олега Павловича, догадаться было нетрудно, Серафима утвердительно кивнула головой.
— Дайте мне, — потянулась Юрате к иголке. Серафима не стала возражать, передала работу и долго, изучающе разглядывала сосредоточенное лицо Юрате.
С чего бы такое желание у этой литовской красавицы? Вошел Олег Павлович. Серафима снова уставилась на Юрате, погруженную в приятное занятие. Думала, покраснеет, смутится, застигнутая с его кителем на коленях. Ничуть не бывало. Никаких перемен с Юрате не произошло. Сделала последний стежок, касаясь щекой воротника, откусила нитку. Поднялась, полюбовалась на свою работу с расстояния вытянутых рук, повесила китель на спинку стула и осталась стоять в ожидании обещанной приятной новости с достоинством человека, не придающего особого значения оказанной услуге.
