— Золотарев, ты здесь не в воровской малине, а во взводе Красной Армии. И жить, и воевать, если придется, ты будешь по Уставу Рабоче-Крестьянской Красной Армии. А значит, законы здесь буду устанавливать я, ваш командир. За неисполнение приказа — по всей строгости военного времени…
— Сапоги я, конечно, сниму. Но это, имей, начальник, в виду, не по понятиям.
— Золотарев, у вас сейчас есть выбор: либо остаетесь во взводе, либо идете самостоятельно. Передайте командиру отделения винтовку и патроны и можете быть свободны.
Шеренга замерла. Золотарев оглянулся на свое отделение. Воронцов знал, что рискует. Золотарев, какой он ни есть, не остался на дороге. А ведь большинство остались. И в дозоре он сидел без оружия, не испугался, не ушел в лес. Если он сейчас бросит винтовку, то не исключено, что с ним пойдут и его дружки, а это означает, что отряд распадется. А если отряд распадется, неуверенность охватит и тех, кто останется с ним.
Золотарев крякнул, сел и быстро разулся.
— Забирай, фраерок, свои шкары. Они мне жмут в деснах, — с легкой ухмылкой сказал Золотарев и швырнул сапоги к ногам Полевкина.
— Ты, Золотарев, особо не блатуй. В бою свою удаль покажешь. Такие, как ты, знаешь чем под пулями пахнут?
— Мы, начальник, в бою еще не были. И под пулями друг друга еще понюхаем. Я ведь тоже не пальцем деланный. И зря ты, командир, мне такую правилку устроил. Могли бы и по-хорошему договориться.
— Мне с вами, Золотарев, договариваться не о чем.
— А как же мы дальше жить будем? А?
— По уставу, Золотарев. По уставу. А сейчас — кру-гом! Стать в строй! — И Воронцов тут же окликнул Нелюбина: — Кондратий Герасимович, у нас в обозе нет лишней пары обуви для рядового Золотарева?
— А куда он свою пару дел? — тут же отозвался Нелюбин. — Кулеш мы сегодня из кирзы не варили. А лишней обужи у нас нет. Пока не обзавелись.
— Слыхали, Золотарев?
— Так точно.
— А теперь слушайте все! Оружие, снаряжение и имущество, включая одежду и обувь, беречь как достояние всего взвода. Разутые и раздетые будут направляться в обоз для исполнения работ и обязательств, не связанных с выполнением боевых задач, и несения караульной службы. Оружие у таких бойцов будет изыматься и передаваться более дисциплинированным. Кондратий Герасимович, когда будет готова баня?
— Баня вытоплена, — доложил Нелюбин. — Вода нагрета. Через полчаса, когда выдохнется угар, можно будет заходить первой пятерке.
Взвод колыхнулся и загудел радостным гудом.
— Время помывки каждой смены — сорок минут, — объявил Нелюбин и начал по списку формировать смены.
— А немцев мыть будем? — спросил боец Куприков. Он снова нахлобучил на голову свою каску. Днем она использовалась в качестве котелка, следы использования боевого снаряжения не по назначению не были удалены. И это вызвало гнев командира отделения. Когда взводный дал команду «вольно-разойтись», младший лейтенант Нелюбин задержал свое отделение и с минуту грозным взглядом испепелял владельца каски.
— Рядовой Куприков, — наконец сказал Нелюбин, — сейчас же сымите с головы свой чугун и отдрайте его до девственной чистоты. Через полчаса проверю. Вначале проверю каску, а потом только, Куприков, получишь разрешение на баню.
— Эх, товарищ младший лейтенант, опять я виноватый. Винтовку мне не дали. Котелком тоже обнесли. Насчет девственности тоже…
Отделение потонуло в дружном хохоте.
— Исполняй приказ, Куприков. Не пререкайся, как последний разгильдяй. Не зли меня. Винтовку ему не дали… В бою возьмешь! Сам!
— В бою возьмешь… Возьми — голыми руками.
— А как же ты думал? Что, родина тебе оружие в торжественной обстановке, да под звуки марша, преподнесет?! Тебе уже один раз родина винтовку дала. Где ты ее бросил? А теперь наша родина, Куприков, сама в смертельной опасности. Ее выручать надо. Вот мы с тобой и будем ее выручать.
Куприков снял закопченную каску, шаркнул по ней рукавом и внимательно осмотрел результаты. Слова отделенного, видать, все же сильно пробрали его. И он сказал:
— Я свою винтовку не бросал, товарищ младший лейтенант. Потому как не было ее у меня.
— Не было? Как так не было?
— А так. Не было. Ротный такой же, как вот и вы, товарищ младший лейтенант, попался: в бою, мол… А винтовку нам одну на отделение дали. С другой сержант бежал. Когда в атаку подняли, я за сержантом третьим пристроился. Его вскоре ранило. Назад он пополз, в тыл. А винтовку боец один подхватил. Он рядом бежал. Потом и его скосило. Товарищ мой, земляк, Егоров, винтовку взял. Ну, думаю, скоро моя очередь. А тут мины начали рваться. Вы под минами хоть раз бывали?
— Бывал, Куприков, бывал.
— Ну, вот, значит, знаете, что это такое. Одна впереди — бах! Гляжу, ни Егорова, ни винтовки… А потом… Потом и непонятно, что произошло. Мы вперед бежим, а немцы уже сзади. Окружили. Увидели, что мы все без винтовок, штыки к своим карабинам начали прищелкивать. Выходит, что в плен к ним сами прибежали. И погнали нас штыками, как стадо баранов.
— Да, веселая у тебя война. Ладно, о винтовке не тужи. Будет у тебя винтовка.
Нелюбин распустил свое отделение и с удовлетворением подумал, что войско у него под началом собралось хоть и немногочисленное, но бывалое, и дух свой ни в плену, ни в лесу не растеряло. Шутят, смеются, значит, не упали духом. Вот помою вас, архаровцев, думал свою думу Нелюбин, а там и пойдем дальше, к фронту, щель в немецкой обороне искать, чтобы проскочить в нее хоть бы как, хоть тараканьим скоком, хоть ужом проползти. А Куприкову винтовку надо выдать. При первой же возможности. Боец-то он, по всему видать, хороший. И желает проявить себя.
Сам Нелюбин попал в баню в третью смену. Каменку еще не залили, она пылала лютым жаром. И бойцы, завесив окошко гимнастеркой и запалив сальную свечу, несколько блаженных минут стояли вокруг нее, щурясь и растирая по зудящей коже вальки грязного пота и стада платяных вшей. Худые, синие, они стояли, сгрудившись возле печного зева над пепельно-серой горкой раскаленных камней и думали каждый о своем.
— Братцы! — тихо сказал вдруг Куприков. — Как вы думаете, дошли они до Рославля?
— Кто?
— Да те, кто остался на дороге.
— Тьфу т-ты, ектыть, дурень! — в сердцах выругался Нелюбин. — Ихний Рославль — ближняя канава. Да за побитых конвоиров… — И Нелюбин осекся, махнул рукой.
— Может, тоже по лесу разбежались.
— Да ладно. Что их жалеть?
Когда пообвыклись в полутьме, в свете сальной свечи увидели все «ордена» и «медали» друг друга. Больше всех шрамов насчитали на теле командира отделения.
— Ох ты ж, ешки-матрешки! — мотнул стриженой головой Куприков. — Где ж это вас, товарищ младший лейтенант?!
— Так я ж, ребятушки, с прошлого лета воюю. Три раза в окружении был, два раза в плену. А ты, Золотарев, у нас как иконостас — весь в картинках!
Бойцы засмеялись и переключились на Золотарева.
— Золотарев, — спросил Нелюбин, глядя на наколки, густо украшавшие грудь, плечи и даже живот и ноги бойца, — а скажи ты мне вот что: ты из каких же чинов будешь? Скокарь, фармазон или карманник?
— А тебе это зачем, младший лейтенант?
— Интересуюсь.
— Как командир? Или как следователь? Чтобы права покачать?
— Да нет. Мы ж сейчас в бане. Какой я тебе командир, когда голый перед тобой стою? Я тебя спрашиваю как товарищ товарища.
— А ты мне, младшой, товарищ? — И на губе Золотарева окурком повисла ухмылка прежнего блатаря.
— Выходит, товарищ. Война ж не выбирает ни по росту, ни по масти кого с кем в окоп сунуть. С кем попал, того и нюхай. Тут уж так тем рогом чешись, которым достанешь.
Бойцы засмеялись.
— Моя лекция слишком дорого стоит, — кряхтел Золотарев, потряхивая над собой можжевеловым веником и поблескивая своими синими «латами». Парился он со знанием дела. Золотарев взглянул на Нелюбина, и глаза его потеплели.
— Давай, командир, я лучше тебя попарю хорошенько. А мое прошлое тебе ни к чему.
От такой услуги грех было отказываться. Нелюбин забрался под закопченный полок, лег на доски полка, растянулся.
Золотарев хлестал и припаривал его пахучим лесным веником, разгонял по бане горячий дух, так что от него шарахались стоявшие сзади, сам крякал от удовольствия и приговаривал:
— Командир-то у нас, братва, худой, как зимовалая лягушка. А злой! Не даст он нам спуску! Эх, повезло нам с командиром!
Но предыдущие слова Нелюбина, видать, все же задели Золотарева за живое. И артистическая натура блатаря, почувствовав благодатную атмосферу внезапно возникшей публики, не могла не отозваться. Выхлестав можжевеловым веником Нелюбина, Золотарев окатил его водой из ведра и, выждав минуту, кинулся рассказывать бойцам, как в тридцать шестом удачно «скоканул» в одну профессорскую квартирку в Ленинграде и как «шикарно» погулял в своем «кодле» с Любочкой, как потом попал на вокзале в Москве и три года «продавал кубометры» на лесоповале в Карелии.
