В свою роту Радовский набирал из разных потоков. Он уже знал, что лучшими становились только что попавшие в плен или перешедшие линию фронта добровольно, не истощенные лагерями и пересылками, не раздавленные жестокой машиной другой войны люди. За некоторыми он приезжал и дважды, и трижды. Внимательно изучая документы пленных, он вдруг наталкивался на нужную кандидатуру, но личная беседа оказывалась неудачной. Либо он видел не того, о ком читал в карточке, либо тот слушал его с угрюмой недоверчивостью и ничего толком от него нельзя было добиться. Как правило, с такими потом происходила повторная беседа. Их помещали в бараки со сносными условиями, переводили в команды, не предназначенные для ликвидации. Роте, для полного штата, нужны были связисты, саперы, водители машин и тракторов, хорошие лыжники, снайперы, оружейники, медицинские работники, просто физически крепкие люди, способные совершать длительные марши без отдыха и пищи.
Из тех, кого завтра и послезавтра железными крюками уволокут в переполненные санитарные ямы, можно было сформировать роты, дивизии, танковые корпуса и эскадрильи. Но для этого в высших эшелонах германского командования должны найтись люди, способные реально смотреть на реальную обстановку и отдавать себе отчет и в том, чем чревато такое пренебрежение реальностью, и в том, что, к несчастью для рейха, есть вещи, неподвластные ему. Как бы велик он ни был. Россия оказалась именно такой категорией, в которой слились в единый непокорный клубок и огромная территория, и суровая природа, и фанатизм ее солдат и генералов, и ненависть населения, и неиссякаемые источники ее силы в виде новых и новых дивизий, лыжных батальонов и маршевых рот, которые нескончаемым потоком прибывали и прибывали из неоккупированных областей и территорий.
Радовский вспомнил недавнюю охоту в компании генерал-лейтенанта Густава Фейна, его хмельную, мечтательную улыбку и рассмеялся:
— Усадьба… Имение… Какое к чертям собачьим имение, когда нас завтра отсюда погонят за Десну и Днепр тяжелыми танками и реактивной артиллерией!
Он презирал теперь и себя, и генерала, и все те напыщенные слова, которые они тогда произнесли. Но прежде всего себя. Свои чувства, которые были просто слабостью.
Немцы начали спешную перегруппировку. Ржевско-Вяземский выступ, на самом его фасе, должен был прикрывать 39-й танковый корпус в составе 5-й танковой, 78-й и 102-й пехотных дивизий. Позади них располагались резервы — 9-я танковая и 95-я пехотная дивизии.
В начале октября в 5-ю танковую прибыл новый командир — генерал-майор танковых войск Эдуард Метц. В отличие от убывшего на новое место службы генерал-лейтенанта танковых войск Густава Фейна, человек жесткий, убежденный нацист. Что касалось проблемы русских формирований, то на них он смотрел как на неизбежное зло. Слава богу, знакомиться с ним Радовскому уже не пришлось. Из штата дивизии рота была выведена еще два месяца назад.
Казачья сотня фон Рентельна уходила на север вместе с тылами и службами 5-й танковой дивизии, по-прежнему оставаясь в ее штате в качестве вспомогательного подразделения. Но часть ее оставалась здесь. По приказанию генерала Метца развертывалась новая сотня. Партизаны продолжали досаждать тылам, и их нужно было постоянно отлавливать, уничтожать, загонять в леса и болота, подальше от коммуникаций и важных охраняемых объектов.
«Черный туман» оставался здесь, близ Варшавского шоссе. Ничего хорошего Радовский уже не ждал.
Его роте приказано было, не меняя района дислокации, срочно прервать учебные занятия, сформировать из курсантов два усиленных взвода и приступить к прочесыванию лесов с целью ликвидации партизанских формирований и диверсионных групп противника. Последние, видимо, в связи с предстоящим наступлением, заметно активизировались. Радиопередатчики работали в нескольких квадратах. В основном это были лесные массивы и районы, пассивно контролируемые партизанскими группами и отрядами. После ухода кавалерийского корпуса к Кирову партизаны несколько притихли. Основные отряды и формирования, не ушедшие вместе с корпусом, были уничтожены еще в начале лета. Но теперь, похоже, все возвращалось. А Радовский хорошо знал, что то, что возвращается, возвращается иным.
Итак, все снова летело к черту. Его курсанты, будущие разведчики, подрывники, диверсанты, которых он тщательно отбирал все эти месяцы в концлагерях и пунктах сбора военнопленных, в ближайшее время должны выполнить самую банальную и грязную работу, какая может быть на такой войне, как Восточный фронт. Предстояла обычная карательная операция. Уж он-то, командир боевой группы, которую составляли русские, знал, кем возвращаются его солдаты из подобных операций. Как отличить простого крестьянина от партизана? Он видел лица своих солдат, когда они вытаскивали из дома простого деревенского мужика, местного жителя, а на нем повисали жена и трое-четверо детей. Осведомители и полицейские, по чьим спискам они работали, указывали, что это и есть партизан. Но кто он в действительности, ни Радовский, ни его люди не знали. Получалась довольно странная, нелепая ситуация, в которой им, русской роте под командованием майора вермахта Радовского, отводилась роль слепой и жестокой машины, которой мог воспользоваться любой недобросовестный осведомитель и обозленный кем-то из соседей полицейский, которому судьба посылала случай поквитаться со своим недругом чужими руками. Послушной, безотказной машины, не раздумывающей перед тем, как нажать на курок.
— Что ж, Георгий Алексеевич, — сказал ему его начальник штаба, бывший подполковник РККА, а ныне поручик РОА Владимир Максимович Турчин, — все верно: туман-то — черный. Помните, вы размышляли по поводу магии слова? Что слово, произнесенное не единожды, имеет способность материализовываться. Как материализуется заклинание, проклятие и тому подобное. Похоже, вы правы.
— Просто их фюрер — болван! Самонадеянный болван! Чего, кстати, не скажешь о Сталине. Только болван и только самонадеянный немец умудрится сделать из одного фронта два. Как будто специально для того, чтобы погубить и своих солдат, и великую идею, и еще миллионы ни в чем не повинных. Которые в это время просто оказались рядом. Он решил воевать одновременно с большевизмом и с русским народом! Болван! Налейте мне еще! Лейте, лейте полный, я все равно сегодня не опьянею.
Но Турчин замирал с бутылкой в руке.
— А Белая гвардия, господин поручик, — говорил он, глядя Радовскому прямо в глаза, — разве не воевала на два фронта? С большевиками и с народом одновременно. Из-за чего и продула Россию!
— Подождите, подождите… Владимир Максимович, я не хочу с вами ссориться по поводу того, что уже прошло прахом. Но должен заметить следующее: когда наши генералы поняли, что ведем войну против собственного народа, мы начали отступать, терять инициативу и так далее.
— Черта с два вы сами прекратили! Вас просто вышвырнули из Крыма и Сибири!
Они сидели в просторной опрятной горнице, которую занимал Радовский и его связист, пили самогонку и закусывали солеными огурцами, хлебом и салом. Дважды пожилая хозяйка появлялась из другой половины, задернутой ситцевой занавеской, с какою-то снедью в руках и дважды Радовский ее прогонял.
— И никогда! Я теперь понял это. Никогда они не позволят нам сформировать что-либо числом более батальона! Ни-ког-да! Кроме азиатчины, они ничего в нас не видят. Они даже своих фольксдойче подозревают в приобретенной азиатчине и русском национализме. И числят их по второй категории. И фон Рентельн, и Сиверс, и Штрик для них немцы второй категории.
Вот с этим Турчин вполне соглашался, кивал Радовскому и подливал в стакан майора.
— Ост-батальон — это максимально, — бормотал он, уже порядочно захмелев. — Вы правы. Ост-батальон. Этим все и завершится. А полки, дивизии, армия… Это — иллюзия. И напрасно мы с вами поддерживаем ее. Особенно вы, Георгий Алексеевич. Я-то всего лишь при вас. Я в этой машине винтик маленький. А вот вы…
— Ну, мне об этом нахрюкали в уши в Смоленске. Я им поверил, потому что хотел поверить. Потому что в их словах был смысл. Великий смысл! В котором было место и мне, и вам. В той величайшей подлости, которую мы имеем… и я, и вы, Владимир Максимович, и каждый доброволец нашей роты… должен существовать какой-то высший смысл. Иначе это останется банальной подлостью. И тогда уж совесть будет вставать с пистолетом у виска каждый раз, когда ты, сударь мой, переберешь лишку…
Днем они составляли список взводов. Турчин сразу спросил, надо ли включать курсантов?
— Придется. Первый взвод пусть будет курсантский. Во второй включайте все отребье. Из хозвзвода, из других служб. Пусть протрясут свои сытые задницы в лесах.
На следующий день в роту прибыл офицер отдела 1Ц штаба 4-й полевой армии и ознакомил Радовского и Турчина с приказом: совместно с батальоном егерей необходимо было провести операцию по очистке от партизан и советских диверсантов района, прилегающего непосредственно к линии фронта. В приказе так и было сказано: «… от партизан и советских диверсантов». Радовский сразу отметил про себя: фразеология приказов, а значит, и всех исходящих документов изменилась. Красную Армию в штабах уже не называли большевистской. Радовскому приказано было к концу недели согласовать действия боевой группы со штабом егерского батальона. Там, как пояснил офицер, он и получит приказ о сроках и порядке выдвижения роты в заданный район, который тоже пока был неизвестен. Но, располагая данными собственной разведки, Радовский знал, что самые крупные партизанские базы находятся в Богородицких лесах, в заболоченных и труднопроходимых местах, где дороги проезжими становились только летом, в период продолжительной засухи, и зимой, когда землю сковывал мороз. Именно там служба перехвата засекала работу новых передатчиков с неизвестными позывными. Сейчас стоял октябрь. Начинались дожди. Развозило даже песчаные проселки. Но, видимо, кому-то вверху необходимо было срочно доложить о ликвидации последних партизанских банд. Или на фронте действительно готовилось что-то такое, что требовало чистоты тылов.
