Конечно, она, Алла, будет все отрицать, расскажет, как все происходило на самом деле. Но разве ей поверят? Ее будут бить, истязать так же, как и Любу. Замучают до смерти. Верк ничем не может ей помочь, он ей не верит, боится. Нужно умереть раньше, до допроса. Жила легко, играючись, и смерть должна быть легкой, быстрой, без мучений. А танк все-таки угнали, самый лучший немецкий танк... И Люба была с ними.
Словно издалека Алла услышала свой равнодушный голос:
— Она ничего не могла рассказать. Потому что ничего не было.
— Да? Ничего? — набросился на нее Верк, испытывая тайную радость от усилившейся надежды, что его любовница непричастна к тому, что случилось на базе. — А Люба говорит другое. Она рассказала, что ты специально, да, специально, уговорила меня взять ее на работу на должность кладовщицы, чтобы она могла подсказать пленным эту идею и помогла осуществить ее.
— Ничего не было... — печально повторила Алла, думая о легкой смерти, как о благе. Но постепенно до нее дошел смысл слов Оскара, и она воспрянула духом. Похоже, что ее «повелитель» врет, фантазирует. Если бы имелись такие показания, то вряд ли следователи сразу сообщили бы о них Оскару. Гестаповцы давно бы приехали сюда и арестовали «сообщницу партизанки». Значит, это только догадки Оскара. Значит, Люба ничего не сказала. И не скажет. Да, и не скажет. Потому что Любы уже нет... Что с ней произошло — неизвестно, но ее нет. Иначе все обстояло бы по-другому.
— Ты говоришь глупости, Оскар, и прекрасно сознаешь это. Ты, кажется, хочешь запугать меня, только я не пойму, зачем тебе понадобилось пугать свою девочку. По-твоему, выходит, что я с кем-то связана, ну, с этими партизанами, подпольщиками? Ты приписываешь мне такие благородные качества, каких у меня, к сожалению, нет.
— Перестань! Я тебя раскусил. Ты мне приводила слова восточной мудрости. Я их оценил только сегодня. Помнишь? Того мужчину, которого нельзя тащить даже на железной цепи, можно легко провести на тонком женском волосе.
— Да, помню. Но, кажется, немного иначе: мужчину, способного разорвать железные путы, можно легко связать тонким женским волосом.
— Ага, ты помнишь! Это было сказано тобой недаром.
— Просто мне понравилось и запомнилось. Но чем я связала тебя, Оскар? Какая я героиня, подумай. Жалкая, бесхарактерная, трусливая.
— Это ты скажешь следователю.
— Ты сам, по своей воле, передашь меня в руки следователя? — после короткой паузы тихо и удивленно спросила Алла.
— Я сделаю это с великим удовольствием, моя очаровательная козочка. Ты сомневаешься?
Настроение Верка начало меняться, положение казалось не таким уж катастрофическим, как вначале. Он продолжал разговор в прежнем ключе по инерции, готовый перейти на шутливый тон. Однако Алла восприняла его слова как злорадство подлеца. Обида, чисто женская обида ожесточила ее.
— Напрасно... — сказала она спокойно и враждебно. — Напрасно радуешься, Оскар. Следователю я могу сказать больше, нежели ты предполагаешь.
— Именно этого я и желаю, — сказал Верк. Он собирался сказать другое, что-нибудь нейтральное, примирительное, вроде: «Ну, ладно, приготовь мне кофе. Я смертельно устал». Но он уловил враждебность в тоне Аллы, и у него вырвались эти дурацкие слова.
Алла пристально, не мигая, смотрела ему в глаза.
— А что будет, — произнесла она размеренно, с придыханием, — если я, например, скажу, что ты убежденный антифашист или коммунист даже, был с нами в сговоре, сам подсказал мне мысль о возможности побега пленных на танке?
Побледневший Верк влепил Алле пощечину.
— Я тебя убью!
Он оглянулся, схватил с буфета тяжелый хрустальный графин.
— Не ори, — спокойно и безбоязненно сказала Алла. — Поставь графин на место. Если ты еще раз тронешь меня хотя бы пальцем... Кстати, это будет против тебя — скажу, что ты хотел меня уничтожить, чтобы скрыть следы.
Алла сама изумлялась своим словам. Это был откровеннейший шантаж. Где и когда научилась она таким вещам? Очевидно, это всегда было в ней, но пробудилось сейчас как женская месть. Она злорадствовала, торжествовала.
— Да, да, Оскарик, они будут рады, все твои друзья — найден виновный, на которого можно свалить все. Так ведь? Я поступлю подло, знаю. А что мне остается делать, если ты хочешь принести меня, ни в чем неповинного человека, в жертву? Н-нет, я не такая уж дурочка, как ты представляешь. Ты подлый, и я буду подлая. Ну, что? Что решил? Лучше всего сразу разделаться со мной? Боишься? Да, ты ведь не только подлец, но и трус. А я тебя все-таки... Да, я тебя любила и ревновала даже.
Она была восхитительна в этот момент. Верк кипел от бессильной ярости, но должен был признать, что Алла ведет себя, если учитывать сложившиеся обстоятельства, прямо-таки блестяще. А он-то полагал, что хорошо знает примитивное духовное устройство русской красотки. Ведь женщины такого типа созданы на один манер. Он ошибся, Алла, очевидно, только играла такой тип, ей ведь нетрудно, она и раньше, по ее же словам, тяготела к сценическому искусству.
— Вот так, Оскарик, — более спокойно продолжала она. — Дай мне платок, я вытру кровь на лице. Я хочу быть привлекательной до последнего момента. И сигарету, пожалуйста. Благодарю. Ничего особенного: от удара лопнул маленький сосудик, только и всего. Нос слегка припух, покраснел, я припудрю, и ничего не будет заметно. Чепуха! Милые бранятся — только тешатся.
Алла отложила зеркальце и, щуря глаз от сигаретного дыма, посмотрела на Верка, который молча, сосредоточенно наблюдал за ней.
— Вернемся к прежней неприятной теме... Ты говоришь, что с удовольствием передашь меня в руки следователей. Допустим. А что в таком случае грозит гауптману Верку, связавшемуся при помощи своей коварной любовницы с действующими в тылу у немцев советскими бандитами — подпольщиками, партизанами? Точно ответить затрудняюсь. Я ведь такими вопросами не занималась, не интересовалась даже. Но можно предположить — смертная казнь через повешение. Впрочем, я слышала, кто-то из твоих приятелей говорил, что палачи в ваших тюрьмах более охотно орудуют топором. Ж-ж-ж-ах! И — готово... Есть чудные стихи какого-то французского поэта, жившего чуть ли не в пятнадцатом веке. Стихи, даже гениальные, не приносили в те времена дохода, и он, чтобы заработать себе прожиточный минимум, примкнул к шайке разбойников, грабивших купцов на большой дороге. Вспомнила — Франсуа Вийон. Вот что он написал, обращаясь к своей возлюбленной, рисуя перед ней картину своей казни: «И голова, любимая тобою, с твоей груди на плаху перейдет...» Ужасно, не правда ли? Мне жалко тебя, Оскарик. Ведь, придумав наш с Любой заговор, ты сам надеваешь себе петлю на шею.
— Ладно, Алка, — устало сказал Верк. — Не надо демонстрировать передо мной свои актерские способности. Отложим на минутку этот разговор. Я хочу помыться, и ты приготовь мне кофе. Пожалуйста!
Алла на несколько мгновений замерла, недоверчиво и враждебно глядя на Верка, но тут же с подчеркнутой иронической рабской готовностью сорвалась с места.
— Сию минуту, мой повелитель...
Верк хорошенько помылся под рукомойником (Алла приучила его мыть руки и лицо не в тазу, а под рукомойником, доказав, что такое умывание более гигиенично) и, повесив мундир на спинку стула, начал отхлебывать из чашки горячий кофе. Он был мрачен, задумчив и все время поглядывал на лежавшую на столе раскрытую книгу. Наконец сказал, не оглядываясь:
— Все хорошо, очаровательная Сарра Бернар, черт бы тебя побрал. Но как ты объяснишь, если не следователю, то хотя бы мне исчезновение шестнадцати листов из книги?
— Почему именно я должна объяснять? — вызывающе скрестила руки на груди Алла.
— Потому что вырванные листы оказались у тех русских пленных, какие пытались удрать на танке, — солгал Верк. — Можешь не сомневаться, я листы этим людям не передавал.
— Значит, их передал кто-то другой.
— Логично. Листы из книги, лежавшей на моем столе, могли вырвать трое: я, ты, твоя подруга, которая три Дня назад заходила к тебе в гости.
— По твоей просьбе, Оскар.
— Да, но это не меняет существа дела. Три человека. Согласна?
— Да.
— Я не вырывал. Один человек отпадает. Ты?
— Не вырывала! Да и как я могла передать им? Я ведь ни разу не приходила к вам в мастерскую.
— Ты могла передать Любе.
— Повторяю: не вырывала и не передавала.
— Прекрасно! Остается Люба. Ты оставляла ее в горнице одну?
— Не помню.
— А ты вспомни, вспомни, черт возьми! — снова вскипел Верк. — Я убедился, у тебя совсем неплохая память.
— Если и оставляла, то на очень короткое время. Вряд ли она смогла бы.
Верк резко повернулся к любовнице:
— Слушай, Алла. Это для тебя вопрос жизни и смерти. Понимаешь? После всего случившегося меня пошлют на фронт. Ты останешься одна. Я ничем не смогу помочь тебе. Однако, если ты все свалишь на Любу... Кстати, она погибла, но при очень загадочных обстоятельствах. Если ты все свалишь на мертвую, ты сможешь выпутаться.
