Не такой представлялась ей жизнь в партизанском отряде. Совсем не такой... Кто она?.. Стряпуха и судомойка... Катя, та хоть то бумагу какую перепишет, то книжку почитает бойцам. А ей, Палашке, одна забота: щи варить, потом котлы скрести... Насмелилась, сказала Бугрову Николаю Михалычу, чтобы записал во взвод разведчиков, а то надоело день-деньской мотаться с поварешкой. Отругал командир, да еще как обидно сказал: «Надоело — шагай домой! За косу не держим». А Санька, заместо того чтобы поддержать, на смех поднял: «Тоже мне разведчица!.. Владимир Яныч сказал: «Вы у нас сестры милосердия». Достал где-то книжку. Велел по ней учиться перевязки делать. Почитай, неделю перевязывали с Катей друг другу руки, ноги, голову... Больше-то кого перевязывать? Сколько уж стоим в этом селе? Все, вишь, готовятся, новобранцев обучают. Понаделали из соломы чучелов и колют их штыками. Да еще братка смастерил какую-то штуковину, зажмут в нее винтовку, один целится, а другой круглой жестянкой по стене водит... А то уйдут всем отрядом за околицу и ползают по оврагам, скрадывают друг друга... Санька, как братка уехал, в командиры вышел. А ума не прибыло, такой же верченый. Опять стал Катерине голову морочить. Только раскусила она его бесстыжие повадки, сразу отшила... Да и он-то ведь с тоски озорует. Не по его характеру сиднем сидеть. Братка говорил: «К зиме всю контру выведем...» Вот она, зима-то, — не седни, завтра. А конца не видно. Когда же будет настоящая жизнь?
Но когда Палашка попыталась представить себе, какая же должна быть эта будущая настоящая жизнь, которую она так нетерпеливо ждет, которую так ждут все окружающие ее люди, за которую многие из них положат свои головы, — не смогла сразу ответить себе...
Какая она будет, эта настоящая жизнь? Что в ней будет? Легче осознавалось, чего не будет.
Не будет диких, наводящих ужас набегов карателей. Не будут расстреливать, вешать, засекать шашками людей. Не будут так мучить людей, как мучили Романа Незлобина, проволочив живого привязанным к хвосту лошади. Не будут грабить и сжигать села и деревни. Не будет пристава и урядников в заводской слободе. Не будет хитрого и жадного немца управляющего... А будет жизнь справедливая. Начальниками будут хорошие, справедливые люди. Такие, как Владимир Янович и братка Сергей... и Николай Михалыч... он тоже справедливый человек, хоть и обидел ее... И кончится война. Перестанут убивать друг друга. Перестанет изнывать сердце в тревоге. Никто не убьет тогда ее Саньку. Тогда он будет совсем ее. Тогда они будут все время вместе...
Нет, она знала, чего ждет от будущей, настоящей жизни!..
Рассвет все еще не утвердился в окне, а Палашке казалось, что она уже долгие часы проводит без сна со своими думами.
Хоть бы уж скорей рассвело. Все равно не уснешь.
Слышно было, как за окном, смотревшим на улицу, прохаживался взад-вперед часовой. Когда он приближался к окну, шаги становились слышнее, удалялся — звук шагов словно растворялся в предрассветной тишине... Вот уже долго не слышно шагов. Наверно, присел на крыльце...
И вдруг резкий окрик:
— Стой! Кто идет?
Что ответили, Палашка не расслышала.
— Стой, говорю!
— Своих не признаешь!
Этот голос Палашка признала бы из тысячи других. Братка! Вот радость-то! Вовсе не чаяла увидеть так быстро.
Надела на бегу сарафан, выскочила босая на крыльцо, изукрашенное инеем.
Мешковатый парень в пестрой телячьей полудошке, перепоясанной ремнем, взяв ружье на изготовку, вел недружелюбные переговоры с приезжим.
— Ты что, рехнулся! — накинулась Палашка на парня. — Это помощник командира нашего.
Помощника командира парень не знал. Но уж, конечно, знал Палашку, два раза в день наполнявшую его котелок щами и кашей.
Закинув ружье за спину, парень проворчал:
— На лбу у ево не написано!
— Здравствуй, товарищ боец! — сказал Сергей.
— Здорово, стало быть... — все еще не очень приветливо отозвался парень.
— Насовсем, братка? — радостно спросила Палашка.
— Нет. А ты чего босая на снег выскочила! Иди в избу. Я сейчас, только коня привяжу, — и повернулся к парню: — Товарищ боец, позови мне командира отряда.
Парень хмуро возразил:
— Не велено с поста уходить.
И снова Палашка напустилась на него.
— Не убежит твой пост! Через дом отсюдова Бугров. Стукни в окно, скажи: Набатов приехал.
— Иди в избу! — повторил Сергей. — Без тебя договоримся.
Но Палашка не умела сразу уступать. Шагнула в избу, но дверь не прикрыла и выглядывала, дожидаясь, пока Сергей привяжет коня.
— Ой, братка, вчера бы тебе приехать!
— А сегодня нельзя? — пошутил Сергей, устало и осторожно опускаясь на лавку.
— Вчера Кузьма Прокопьич был. Письмо тебе привез.
— Чего ж ты молчишь? Давай скорей!
Палашка принесла свернутое треугольником письмо. Сказала со вздохом:
— Письмо-то худое, братка...
Лиза была плохим грамотеем. Неровные большие буквы раскачивались во все стороны, подпрыгивая над строками письма. Видать, написание его стоило Лизе немалых трудов, и оттого письмо было предельно коротким.
«Сережа. Христом-богом прошу приезжай. Кузька тяжело больной. Не знаю выживет. Сама плохая. По все дни в тоске. Кузька в жару тебя все кличет. Приезжай приголубь нас. Жена твоя Лиза».
— По все дни в тоске... — прошептал Сергей.
Лиза — бледная, исхудавшая, с глубоко запавшими, лихорадочно блестящими глазами встала перед его взором и, как бы в укор ему, тут же преобразилась такою, какой была в те, теперь так далеко отодвинувшиеся, словно их и не было никогда, предвоенные годы... Не на счастье встретила она его... Да нет, было и счастье, только уж больно короткое... словно сухая сосновая ветка прополыхнула полымем... и нет ее...
— Кузьма Прокопьич что сказал?
— Сказал, надо тебе приехать. Убивается Лиза.
— С Кузькой-то что?
— Катался с ребятами на лодке. Опрокинулась лодка. Пока увидели да вытащили, зазяб. Воспаление легких у него, сказывал Кузьма Прокопьич... Седни поедешь, братка?
Сергей мрачно покачал головой.
— Нельзя сегодня...
Палашка посмотрела на него с недоумением, почти гневно.
— Сердце задубело!
— Нет, сеструха, не задубело. Сегодня к обеду должен обратно поспеть. Дело такое, не терпит.
Палашка только вздохнула.
Вошел Бугров. Гулко хлопнул дверью. Крепко тряхнул руку Сергея. Пристально глянул чуть подпухшими со сна, но, как всегда, твердыми глазами.
— Что стряслось? За подмогой пригнал?
— Не угадал.
— Тогда что так торопко?
— Садись, расскажу всю обстановку.
Бугров сел к столу, вытащил кисет, свернул собачью ножку. Хватил полную затяжку, закашлялся.
— Ну и табачище у вас, Николай Михалыч, — отмахнулась Палашка, морщась от едкого дыма.
Бугров будто только заметил ее.
— Ты, Пелагея, поди спроворь завтрак брату, — и повернулся к Сергею. — Давай, рассказывай!
Сергей подробно рассказал, как прошел первый день съезда. Как пытался опорочить Красноштанова Митрофан Рудых.
— Это, видать, стреляный волк, — заметил Бугров, — сразу сообразил, что Красноштанов для него опаснее всех.
Сергей не понял.
— Почему опаснее всех?
— Красноштанов — местный крестьянин, ему от мужиков веры больше, чем тебе или Брумису. Потому и старался сковырнуть его Митрофан.
Узнав о письме Военно-революционного совета вепревского отряда, Бугров ничего не сказал, но по довольному выражению его лица Сергей понял, что Бугров одобряет осмотрительную предосторожность Вепрева.
— Но съезд не согласился с письмом, — подчеркнул Сергей.
— И это правильно. Ежели твердо уверены, что ваш верх будет, а не Митрофанов.
— Сегодня главный вопрос, — продолжал Сергей. — Съезд утвердит главное командование.
— Это дело! — одобрил Бугров.
— За этим я к тебе и приехал.
Сергей пристально посмотрел Бугрову в глаза. Догадывается или нет, о чем речь пойдет? Но ничего не прочел в невозмутимом бугровском взгляде.
— Брумис считает, и я с ним согласен, — сказал Сергей, — тебе, Николай Михалыч, быть главнокомандующим. Мне поручено получить твое согласие и спросить, кого назовешь в главный штаб и также командирами отрядов?
Бугров глубоко затянулся, медленно выдул прямую сизую струйку дыма и задумался, сдвинув густые брови.
— С кем решили?
— Пока промежь себя.
— Неправильно решили! Отряды растут. Ко мне только уж опосля вашего отъезду сорок человек пришло. Ежели по всем отрядам штыки сосчитать, уже дивизия. А ежели взять по территории фронта — корпус, а то и армия. Такой махиной командовать — надо хоть маломальную военную грамоту. — И заключил просто, без тени рисовки: — Мне не по плечу.
Подождал, не возразит ли чего Набатов, и сказал убежденно:
