Два дня Матвей Осин пил в своей комнатушке. К стене была пришпилена семейная фотография, сделанная еще до войны. Матвей в вязаном свитере, жена, широкоскулая некрасивая женщина, двое девчонок-малявок и похожий на отца паренек в форме ученика ФЗУ. На третий день я пошел к своему помощнику:
— Приходи в себя. Тебя утром Николай Егорович спрашивал. Пополнение получаем, работать некому…
— Приду, — вяло согласился Матвей. — Вот еще сто граммов приму…
— Брейся, умывайся, и через час я тебя жду. Это — приказ.
— Приказ… ни хрена ты, Слава, не понимаешь. Такая же сопля, как мой Васька. Он ведь танкистом был. Осталась от него кучка углей. Могилы даже, наверное, нет…
— Направим запрос, где похоронен. Все, очухивайся, Матвей. У тебя жена, две дочери остались.
Матвей Поликарпович Осин приходил в себя тяжело. Наверное, мне трудно было его понять. Я не терял сына. Мне это еще предстояло через много лет на другой войне.
Люди поступали быстро. Под конвоем, почти каждый день. Пока входил в форму помкомвзвода, мне хорошо помогал Иван Шестаков. Он крепко закрутил дисциплину, его отделение отличалось слаженностью и внешним видом. Второй командир отделения Егор Луза был помягче характером, но тоже добросовестным сержантом. Фамилия его иногда становилась предметом шуток за спиной:
— Давеча шли, луза мелкая, а грязь зыдкая.
Егору пытались приклеить кличку Лужа, но она не прижилась. Сержант имел орден и нашивку за тяжелое ранение, успел повоевать. Хорошо разбирался в оружии, и в нашем, и в трофейном. Когда у кого-то из офицеров заедал довольно сложный затвор «парабеллума», шли к сержанту Лузе.
— Пулеметы у немца гожие, — передразнивали иногда бойцы Егора. — Так ведь, товарищ сержант?
Хвалить при всех вражеское оружие не полагалось. Можно было нарваться на неприятность со стороны бдительного агитатора Бутова, который, впрочем, сам щеголял с трофейным «парабеллумом».
— Гожие, — соглашался бывший минометчик. Он не любил кривить душой и признавал, что МГ-42 — пулемет серьезный. — Но и у нас станковый «горюнов» не хуже. Скорострельность почти 800 пуль в минуту и вес на 20 килограммов легче, чем у «максима», а лента металлическая.
«Горюновых» в войсках еще было мало, однако Егор отлично знал этот пулемет. Подробно рассказывал о его особенностях. Потом переходил к «Дегтяреву», которых обычно поступало по 2-3 штуки во взвод. Я сам неплохо разбирался в оружии (преподавал в училище), но знания бывшего лейтенанта вызывали уважение. Занятия в его отделении проходили с огоньком.
Как водится, поступили люди, требующие особого подхода. В роте появились уголовники, правда, на этот раз гораздо меньше. У меня во взводе выделялись двое: Пекарь и Щербатый. У Пекаря была плоская красная физиономия, пухлые мощные плечи (сумел разожраться во время войны!). Он всячески подчеркивал, когда меня не было поблизости, свою физическую силу, сыпал блатными словечками.
Щербатый держался скромнее. И еще, его прозвище напоминало мне нашего сельского кузнеца, не побоявшегося схватиться в 1933 году прямо на улице с бешеным волком. Он тогда одолел опасную животину, а в 1941 году сгинул на фронте без вести. Наверное, погиб.
Я разговорился со Щербатым. Он рассказал, что рано потерял родителей, его подобрали воры и научили своему ремеслу.
— К ним попадешь, так просто не вырвешься. Ну и пошел по этапам да тюрьмам. Вину в бою искуплю, судимость снимут, считаю, на любое предприятие после войны возьмут. Как думаете, товарищ старший лейтенант?
— Конечно, — соглашался я.
— Женюсь, хватит с блядешками баловаться. Я ведь детей люблю.
Своей показной душевностью и умением влезть в душу Щербатый меня словно загипнотизировал. Он был вором-карманником, берег свои руки с чуткими, как у музыканта, пальцами. Уклонялся от тяжелой работы, жалуясь, что у него повреждено «нутро». Осин, несмотря на свое горе, разглядел его лучше и однажды жестко предостерег меня:
— Меньше ты верь этим уркам. У Щербатого на роже вся дальнейшая судьба написана. Как бы войну пережить да прежней профессией заняться. Не зря пальцы бережет.
Я спорил и говорил, что не надо ставить в один ряд оступившихся людей. Многие воры становятся нормальными гражданами.
— Оступившиеся! — фыркал Матвей. — У меня Васька в семнадцать лет в училище пошел и танком командовал, еще восемнадцати не исполнилось. Погиб, даже с девками, наверное, не целовался. А эти уроды всю войну на нарах провалялись. А сейчас оставшийся срок за чужими спинами хотят списать. Твоему Щербатому еще лет пять сидеть. Наскучило. Решил «искупить». Эх, молодой ты еще, Слава. Людей не всегда видишь.
Каждый остался при своем мнении. Я верил Щербатому, хотя тот имел три или четыре судимости. А вот с Пекарем стычка все же случилась. Достал он меня, когда начал подминать под себя молодых, кому-то поставил синяк, отобрал гимнастерку получше. Конечно, это была не «дедовщина» в современном понимании. Пекарь утверждал свое превосходство, и его явно побаивались.
На занятиях по штыковому бою (деревянные винтовки без штыков) я лично провел два-три учебных боя, объяснил бойцам, как правильно действовать. Пекарь демонстративно на меня не глядел, даже свернул самокрутку, хотя курить разрешалось только на перерывах. Я сделал ему замечание, на что тот вполне резонно ответил:
— Чего мы этими деревяшками махаемся? Лучше бы в цель постреляли.
Но боевых стрельб со штрафниками не проводилось. Во избежание чрезвычайных происшествий начальство их запретило, делая упор на теорию.
— Боитесь патроны нам выдавать? — наседал на меня Пекарь.
— Получишь перед боем, — коротко отозвался я. — А сейчас бери учебную винтовку, посмотрим, как ты ею владеешь.
— Учебную! — фыркнул Пекарь. — Деревяшку, что ли?
— Ее самую… Не телись. Быстрее.
Физически крепкий парень, с мощными плечами, как игрушку, перехватил деревянную винтовку и пошел на меня. Конечно, он знал, что я опытнее, владею различными приемами, и выбрал наиболее простую тактику. Он работал деревяшкой, как тяжелой палкой, быстро вращая ее одной рукой.
— Не по уставу! — выкрикнул начальник отделения Егор Луза.
Я на долю секунды отвлекся, и мощный удар едва не выбил винтовку из рук. Силен бродяга!
— Немец не выбирает уставы! — выкрикивал Пекарь, примериваясь, как лучше нанести очередной удар.
Все могло закончиться для меня позорно. Вместо штыкового боя, с выпадами и ударами, у меня перед глазами, как пропеллер, вращалась деревянная палка. Еще один такой удар, и Пекарь просто выбьет винтовку у меня из рук. Потом раза два врежет, чтобы остались приличные синяки, и даже извинится за горячность. Это читалось в заплывших глазах уголовника.
Я пока уворачивался, выжидая момент. У здоровяка затекла кисть руки, и он сменил угол вращения, раскручивая винтовку над головой. Я отклонился назад и, сделав ложный выпад, заставил Пекаря обрушиться на меня справа. Потом, перехватив винтовку за ствол и ложе, подставил ее под удар «пропеллера».
Крепко! Моя винтовка треснула, а у Пекаря сломалось ложе. Удар едва не отсушил руки. Но теперь я мог пользоваться приемами рукопашного боя, не опасаясь дубины. Ударил ступней в массивную голень. Такой удар по кости сгибает человека от боли, заставляя кататься по земле. На войне как на войне! Так? Навалившись сверху, вывернул руку в локте. Наигрались?
— Пусти, — рычал Пекарь.
Я дал ему остыть и, отряхивая траву, сказал:
— Сейчас ты дурь свою показывал. Пока винтовкой размахивать будешь, тебя три раза пристрелить успеют.
— Еще посмотрим, кто кого, — буркнул уголовник.
Пустяковый случай. Проверка на вшивость. Но для Пекаря он стал уроком. Доказать превосходство над собой я ему не дал.
Западники. То есть штрафники из Западной Украины. Их во взводе около десятка. Все осуждены за одно и то же. Дезертирство. Кое-кому приплюсовали утерю оружия. Сроки соответственные — два или три месяца штрафной роты.
Настроение свое не показывают. Я и без того знаю — враждебное. Удрать бы снова, но ведь не пощадят. Расстреляют без всяких судов. Хоть и кривятся, но воевать будут. Это их последний шанс вернуться к семьям. Если повезет.
Занимаются они старательно. Устройство винтовки (да и другого оружия) они знают неплохо. Война, прокатившаяся в здешних краях, оставила много оружия. Крестьяне его старательно подбирали, впрочем, как и все остальное: одежду, ботинки, обмотки, даже белье погибших красноармейцев.
С западниками любит побеседовать наш агитатор капитан Бутов. Прямо на занятиях, в поле. Великодушно объявляет перекур и пускается в «задушевные» разговоры с крестьянами. Этакий все понимающий в жизни комиссар.
Его послушать, хоть прыгай от радости. Такая привольная жизнь впереди. Все крестьяне землю получат. Советская власть с лошадьми поможет, дети в школу пойдут, ох, как весело все заживут!
