— Не надо, — отстранил он ее руки.
Она встала, закурила.
— Ладно. Может, я вам после спасибо скажу…
И он поселился в казарме, в комнате для приезжих офицеров, где всегда были свободные койки. Вернулся Мамонтов, позвонил:
— Николай Иванович, я привез бутылку хорошего вина, жду.
Они втроем сидели за столом, и Сергей Афанасьевич сказал:
— Скажи, почему все же ты ушел от нас? Неужели там тебе лучше, в общежитии?
— Не лучше, но и не плохо. Да и так мне скорее квартиру дадут.
— Сомневаюсь. Может, думаешь, что ты стесняешь нас? Так поверь, нам с тобой в тысячу раз лучше. Возвращайся. А если собаки или обезьянка мешают, так я им не разрешу появляться в твоей комнате.
— Не беспокойтесь, большое спасибо.
— Ну, как знаешь, — сказал Сергей Афанасьевич.
Тревога всполошила всех — от рядового до маршала. Хлебникову было приказано прервать отпуск и приступить к исполнению своих обязанностей. И вот он вторые сутки не покидает своего кабинета. Зашумел шторм где-то в Карибском море, а отголоски долетели до России.
Полночь. После многочасового грохота сапог по коридорам в помещении гробовая тишина. Слышно, как старинные часы в углу мягко отбивают секунды: «тик-так».
Столица спит и не знает, что войска насторожились на этот раз всерьез, что, может быть, от самых малейших случайностей зависит теперь, быть или не быть беде. Уже кто-то дал ему, этому моменту, определение: «Карибский кризис».
Вернувшись из санатория и едва переступив порог министерства, Хлебников сразу все понял. Критический момент. Обычно войны начинаются в самых неблагоприятных для какой-то стороны условиях. Гитлер выбрал воскресенье 22 июня 1941 года. А что может быть сейчас?
Хлебников подошел к окну, приподнял штору, посмотрел на город — море огней. И машины почти не ходят. Если и промчится какая — и то редко.
Он опустил штору, выключил люстру и оставил только одну настольную лампу с зеленым абажуром. В длинном полутемном кабинете она казалась индикаторной лампочкой и будто сигнализировала: аппаратура включена, работает нормально.
Кабинет Хлебникова находился на пятом этаже, отсюда, с холма, в ясную погоду просматривалась чуть не вся Москва, но сейчас, при задернутых шторах, казалось, что ты находишься не на высоте, а плывешь на каком-то корабле, качаешься на волнах и тебе обязательно надо пройти минное поле.
Корабль плывет, плывет…
Молчат телефоны. Слава богу!
А вдруг сейчас взревут сирены? Люди проснутся и поймут, что у них в запасе осталось всего несколько минут.
Как хорошо, что молчат телефоны.
Да, все поставлено на карту. И страна грозно ощетинилась, приготовилась к ответному удару. Если полетят к ракетам сигналы, наверное, другим поколениям и в других веках придется расчищать развалины и судить, что же произошло.
Сколько раз слышал Хлебников на своем веку солдатскую команду: «Отбой!» — всегда она была самой желанной. А теперь он ее ждал, как никогда прежде.
Он поинтересовался, что передавало иностранное радио за последний час. Сообщалось о непрерывных дебатах в Белом доме и о русских ракетах на Кубе. Последняя телеграмма гласила об установлении прямой телефонной связи между президентом Соединенных Штатов и главой Советского правительства.
— Кажется, мы опять выиграли мир! — Хлебников встал из-за стола и посмотрел на койку, которая уже вторые сутки стояла в кабинете.
«Отбой» будет. Но когда? Может, через сутки или двое. При полной гарантии, что все не повторится снова.
Он попросил принести чаю, склонился над стаканом и вдруг увидел в нем свое отражение. Длинноватое лицо, мелкую сетку морщин у глаз, крупные звезды на погонах — очень крупные, словно кленовые листья, упавшие на плечи. Осенние листья.
Было тихо-тихо, но вода в стакане колебалась, вздрагивала, может от проходивших мимо машин.
Он смотрел на это отражение и невольно стал думать, рассуждать о своей судьбе, понятной и во многом непонятной ему самому. Как могло случиться, что он оказался здесь? В этом доме, в этом кабинете, за этим столом. В погонах маршала. В иной, наверное, обстановке, будь него и пять жизней, он не достиг бы этого.
Было время, когда командиров батальонов ставили на дивизию. И вместо одной «шпалы» в петлицах у Хлебникова их сразу стало четыре. Но это не только обрадовало, но и напугало. Он почувствовал себя в роли ученика, который после седьмого класса оказался сразу в институте.
Кажется, он и сегодня не может прийти в себя от того хронического недосыпания, которое еще тогда обволокло его дремой. И стоило только прикрыть глаза, как чудилось…
Тяжелый топот множества сапог в ночи, вспышки залпов батарей, дождливый ветер над колоннами вечно двигающихся солдат, окрики: «Подтянись!» Телефонные звонки и секретные пакеты, шифровки, от которых сначала становилось не по себе, а потом приходилось делать почти невозможное.
Он включает свет, прислушивается к тишине, и опять кажется, что так спокойно всегда и было, а война грохотала только на экранах кинозалов.
Недавно, перебирая свои архивы, он обнаружил одну старую фотографию, о которой уже забыл. На пожелтевшей бумаге красноармеец, стриженный под нулевку. Глаза слишком серьезные, на лице ни тени улыбки…
Он отвел глаза в сторону, и его куда-то понесло, словно вихрем закружило, потом остановило. В каком-то другом времени.
Дождь, по лицу скатываются холодные капли, текут за воротник, но шевельнуться нельзя — вечерняя поверка, идет перекличка. Как обычно, при любой погоде, в любое время года. Всего несколько минут, простыть не успеешь, только немного озябнешь, чтобы потом с усердием прошагать с песней. И в заключение услышать: «Отбой!» Провалиться куда-то и очнуться от новой команды: «Подъем!» Как будто и не было сна. Солдаты спят мертвым сном, таким, который может быть только после предельного напряжения.
Поляна копана-перекопана. Тысячу раз. Ячейка для стрельбы лежа и с колена, окопы полного профиля, траншеи. Во время перекура отойдешь в сторону — шмели гудят на луговом клевере, лесные лилии, от их запаха хочется забыться. Отдохнешь несколько минут и опять роешь, бегаешь, прыгаешь, ползаешь. Гимнастерка на спине парится. А за столом аппетит такой разгорается — съел бы за семерых. «Садись! Приступить к принятию пищи». Не успеешь очнуться от дурманящего запаха горохового супа — «Встать! Выходи строиться!». И только вечером почувствуешь, как натерто плечо брезентовым ремнем от винтовки, которую ты оберегаешь с большей боязнью, чем мать первого своего ребенка.
Марши — длинные переходы. Мозоли на ногах огнем горят. Старшина посмотрит, утешит: «Ничего. Бывает и хуже». И опять топаешь. Мимо одного колодца, другого. Привал намечен за селом, у речки. Напрасно девушки стоят с ведрами.
Каждый день повторялось: тяжело в учении — легко в бою. И не верилось, что он может быть когда-нибудь, настоящий бой. Или до него так далеко!
Вспомнилась первая книга, полученная в библиотеке, — «Капитанская дочка». Девушка, которая ее порекомендовала ему, прочитала намного больше книг, и он перед ней робел.
Однажды она пригласила его в свой дом. Дала адрес и сказала, что будет ждать. Он пришел с достоинством — в кармане была законная увольнительная, подписанная старшиной. Девушка встретила его у порога, взяла у него буденовку, в которой ходил зимой и летом, и провела в комнату. Там за столом сидел и читал какую-то книгу полный седой человек — ромбы в петлицах. Кто он — для красноармейца Хлебникова было тогда почти загадкой. Но вскоре они вместе пили чай… Не чай, а водочку, и человек с ромбами в петлицах, посмеиваясь, говорил: «Ней, если комдив разрешает, — старшина не разрешит». Можно было подумать, что это не настоящий комдив, если бы на его груди не было трех орденов Красного Знамени.
Он то и дело бросал взгляд на эти ордена и ромбы в петлицах, не веря, что простой смертный человек мог дослужиться до такой чести. Ему казалось тогда, что высокие чины и награды исходят от самого неба.
— Не завидуй, может, и у тебя тоже такие будут, — сказала девушка. И через много лет шутила: как она ошиблась!
Он увез ее от отца потом, после окончания курсов комсостава, облачившись в длиннополую шинель. И никогда больше не видел своего тестя — служили в разных концах России, один на Востоке, другой на Севере…
В окнах угадывался рассвет. Хлебников поднял шторы и с радостью увидел, что будет солнце.
Ранняя любопытная синица сидела за стеклом на раме и пыталась заглянуть внутрь.
— Опять появилась! Ну, загляни…
И опять с ним что-то происходило, будто раскачивало, как маятник: в одну сторону — в другую. То Змеиное болото, то огромный стол из мореного дуба и ослепляющая люстра под потолком. День — ночь. Полумрак в хате пастуха Абрама — ковровая дорожка по всему кабинету.
