У Жени было какое-то странное, даже мучительное состояние: казалось ему, будто он что-то недоделал, что́ должен был доделать давным-давно, и надо торопиться, торопиться, и он понимал в то же время, что где-где, а в тайге городская поспешность смешна, даже опасна, здесь живут неторопливой, размеренной жизнью.
В Тарасовке он узнал, что «какие-то чудные люди, может быть те самые «шаманы», были тут сегодня утром, попили воды и потом, отдыхая, били в барабан и что-то кричали на непонятном языке, и через сколько-то времени умчались, и сейчас они, наверное, уже охо-хо где».
Автобус ушел обратно, других машин не предвиделось, и по совету Гути Женя стал разыскивать управляющего фермой, которого все «недавно видели», но почему-то не знали, где он, и выяснил: вечером пойдет совхозный грузовик, но ехать придется в кузове, накрывшись брезентом.
4
По деревне гулял студеный ветер, неся колючий, жесткий снег, и Женя с испугом подумал, что, пожалуй, занесет, завалит дороги — частое явление в тайге, и тогда… Тогда можно будет только на лошади или пешком. Пешком… в такой мороз… а до Новодобринского больше сорока километров. Он написал сестре коротенькое — в десять строчек — письмо, озаглавив его: «Шаманы скачут на север», и начал разыскивать Федотовну. Трехоконная бревенчатая изба, в которой жила Федотовна, была чистая, ладная, ничто в этой избе и надворных постройках не скосилось, не продырявилось, все стоит прямо, твердо; оконные наличники в резных украшениях, над печной трубой — железный петух.
Женя прошелся туда и сюда возле дома, соображая, под каким все же предлогом лучше войти, и, ничего толкового не придумав, постучал. В избе тихо. Постучал сильнее. Хлопнула дверь, и послышались шаги, неторопливые, шаркающие; чувствовалась в шагах этих спокойная уверенность. Он увидел старушку с маленьким морщинистым личиком, строго поджатыми губами, лоб по-старомодному закрыт платком. Она молча смотрела на него, и молчание ее было требовательным: зачем пришел, что скажешь?
Женя спросил, не сможет ли она накормить его, — первое, что пришло на ум. Старуха удивилась:
— А чего ко мне? — У нее голос человека, который спал, умаявшись за день, и его вдруг грубо разбудили.
— К кому-то надо. Шел и… постучал. — Он подивился: до чего же складное вранье у него получается, и вроде бы не шибко стыдно, даже немножко лихо отчего-то. — Столовой-то у вас нету.
Старуха молчит, смотрит.
— Я хорошо заплачу.
— Ладно, забредай давай.
Долго охала, расхаживая по избе, — «Не знаю уж чего и дать, не обессудь», — и поставила молоко, картошки в мундирах, и хлеба на троих.
Он с любопытством горожанина, редко бывавшего в деревне, рассматривал избу. Древние полати у входной двери, икона с лампадкой в переднем углу и телевизор с большущим экраном, напротив которого — мягкое, вполне современное кресло.
— Веруете?
— Да како уж!
Выспросив, кто он такой, куда едет и зачем (Женя все сказал правильно, кроме одного, будто пробирается он на центральную усадьбу совхоза, там у него дядя; от вранья ему уже становилось противно), Федотовна села возле стола, наискось гостя и стала вязать чулок. Выглядела она аккуратной, опрятной, была не по-старушечьи легка в движениях, светленькое в горошек отутюженное платье молодило ее, — довольно симпатичная старушка, только разговаривает как-то таинственно, многозначительно, будто великие истины изрекает.
Женя вспомнил: когда они вышли из автобуса и он спросил о Федотовне, Гутя проговорила с пренебрежением: «Божья старушка?.. Не очень уж божья. Так подлечит — стоять не будешь».
— На пенсии?
— Да. Благодать теперь. Электричество вот, радиво.
— Телевизор вон какой.
— Сын привез из города. Придумали же люди штуку такую.
«Смотри-ка, вполне современная старуха», — улыбнулся Женя. Федотовна поняла его улыбку по-своему и засмеялась:
— А чего!.. Вот головы у людей!
Лицо у нее изменилось, когда она засмеялась, — стало жалким каким-то, глуповатым.
— Да, техника у нас, брат, не та, что была во времена колдунов, — издалека начал Женя. — Колдунов-то помните, наверное?
— Да, жила тут у нас когда-то одна. Я еще девкой ходила. Говорили люди, будто колдовала. Бабешки боялись ее. А я не верила. Все это ерунда на постном масле. Конечно, кое-что знали они, колдуны. Травы ядовитые, к примеру. Втайне даст корове пожрать — и заболеет корова. Помню, у нашего соседа враз и корова и теленок подохли. И сосед решил, что это колдунья. Подвыпил крепко, выломал кол, какой поздоровее, и, не говоря лишних слов, бабахнул колдунью по башке. У той и дух вон. Темный народишко был.
Женя все более удивлялся: ведь он надеялся увидеть человека дремучего, с отсталыми взглядами, этакий живой осколок прошлого.
— Как вы тут… газеты-то выписываете?
— А пошто нет. Местную и «Медицинскую газету».
— «Медицинскую»?.. А зачем?
— Интересно. Заметки всякие о лечении.
— Вы и сами иногда лечите, говорят, — обрадовался Женя, что нашел повод для перехода к главному вопросу.
Она заметно насторожилась:
— Ну, если слушать, кто что говорит…
— А в Новодобринском-то мужика лечили.
— Так это ж свояк. И ничего я не лечила. Что я — доктор? Травки только и дала. Чтоб вместо чаю. А откуда ты все это знаешь? Ну и свояк, ну и болтун!
— А наговоры применяете?
— Чего?
— Заговариваете или нет? Если заболел человек… Она заерзала на скамье.
— Этаким не займаемся.
Начала собирать со стола.
— Ну, поел? Отправляйся теперь по делам своим, а мне к корове надо.
Он заплатил ей втрое дороже, чем стоили продукты; ему хотелось знать, как она будет на это реагировать. Федотовна спокойно сунула деньги в комод, вздохнула, будто ей заплатили не втрое больше, а втрое меньше, строго поджала губы, и Женя сказал неожиданно зло:
— Зря вы, бабуся, травку свою людям даете. Кто ее знает, что это за травка. А то ведь могут и к ответственности привлечь.
— К какой такой ответности? — У старухи затряслись руки.
— Лечить имеют право только врачи.
— А я супротив, что ли? — Взгляд ее был сейчас неприятно прилипчив.
— Да знаете ли…
— Что — знаете ли?! — зашумела старуха, перебивая Женю. — Плетешь ты, милай, черт те че. Объелся до одури. Выметайся давай. И на кой леший я пустила его?
«Есть зубы, — подумал он, выскакивая в сени. — И хоть бы знахарка-то была настоящая».
А в доме все громче, с каким-то даже подвыванием, ругалась старуха.
Он повернул в переулок, где жила Гутя, заглянул в окошко и сквозь цветы, а их в домах сибирских деревень всегда много, увидел девушку, ходившую по комнате. Она тоже каким-то непонятным образом почувствовала его приближение, даже как будто вздрогнула, обрадовалась и выскочила на улицу, на ходу застегивая пальто.
— Ты? — засмеялась.
— Может, и я.
Они поговорили, стоя возле ворот, возбуждая любопытство прохожих, и она повела его к какой-то Вассе Алексеевне, которая оказалась совсем древней, иссохшей старухой. Спина у Вассы Алексеевны была согнута дугой, старуха все время смотрела на пол, выставляя вперед маленькую, как у ребенка, седую головку. Вот она медленно и осторожно села, и только тогда Женя увидел ее обесцвеченные, мутноватые, мертвые глаза отжившего свой век человека.
— Тяжело ей, неловко тревожить, — сказал Женя.
— Да какое там! Ее хлебом не корми, только дай поболтать. Ты ей в ухо кричи, она глухая. Вечером, когда придет с работы ее дочь, у них страшный крик в доме — так разговаривают.
Старуха не сразу поняла, что от нее хотят, а поняв, хрипло закричала:
— А как же! Молилися, молилися. Молитвы богородице читали. «Отче наш» читали. И водой наговорной опрыскивали, и личико умывали. Поглаживали иль растирали, когда как. Все было, как же. Вскочи, к примеру, чирей у тебя. Заговорю — и проходит.
— Ну да, так и пройдет, — усмехнулась Гутя. Но старуха не услышала ее голоса и не увидела ее усмешки.
— А ежли бородавки вырастут, берут нитку, вяжут узелки на нитке-то и потом прячут нитку ту в навоз. Поглубже. Прогниет с навозом нитка та — и бородавки пропадут.
Гутя снова усмехнулась.
— А то, помню, баба одна… Ух мастак была соринки из глаз языком вытаскивать. Махнет язычищем-то своим длинным — и соринки как не бывало.
— А наговаривали как, бабушка? — крикнул Женя.
— Наговаривали, а как же, наговаривали.
— А как? Какие слова говорили? — Женя весь напрягся от ожидания, приготовив карандаш и бумагу.
— Слова-то? От бессонницы вот… Вот… Заря моя, зоренька, серый петух на насесте, возьми крик-сы и бессонницу у раба божия… Как тебя? — спросила она строго.
— Что как?
— Как звать-ту тебя?
— Ну, Евгением.
— У раба божия Евгенья, отнеси в темные леса, быстрые воды, желтые пески… Аминь!
