Но я стоял на своем:
— Доктор, я не уйду, пока вы не распорядитесь, чтобы кто-нибудь пошел к умирающему!
— Уходи! Дай мне работать! Уходи! Видишь, что здесь делается! — крикнул он раздраженно.
— Доктор, это очень умный человек, ученый!
— Гоните его вон! Свяжите его! Он сумасшедший! Совсем рехнулся!
Какой-то санитар подтолкнул меня. Я схватил его здоровой рукой и так тряхнул, что он готов был поверить, что я и вправду сумасшедший.
— Доктор должен пойти немедленно! — крикнул я. — Вы будете отвечать, если больной умрет! А ты иди со мной, я тебя не отпущу… Ну, идем! — И я потащил его за собой.
Увидев, в каком состоянии находится Дросакис, санитар выбежал, принес шприц и сделал ему укол. Он сказал мне, что надо делать до прихода врача.
Дросакис стал дышать глубже. Попросил воды. Потом начал бредить.
— Манолис, почему нам не дают напиться? Нагнись, я хочу сказать тебе…
Я держал его за руку. Он все пытался встать. Я не заметил, как подошел главный врач и стал рядом, прислушиваясь. Он отстранил меня и внимательно осмотрел Дросакиса.
— Немедленно в операционную! — приказал он.
Через несколько дней Дросакис воскрес из мертвых. Даже не верилось — он начал говорить, писать и читать. Я вспомнил о рукописи, которую нашел в кармане Симоса, и отдал ее Дросакису.
— Подумать только! И когда он сумел ее вытащить? — удивлялся Дросакис, любовно перелистывая рукопись. Потом он прочел записку доносчика. Она была датирована числом, когда нас ранило. Доносчик писал: «Дросакис встретился с Аксиотисом в безлюдном месте. Они намеренно уединились. Разговоры вели очень подозрительные. Высказывались против войны».
— Тьфу, чтоб ты никогда не сгнил, мерзавец!
* * *
Чем хуже шли дела на фронте, тем более страшные слухи расползались по госпиталю. Госпитальное начальство пыталось поднять дух солдат. Но безуспешно.
Нашлись люди, которые рассказывали, что в горах Боздаг солдатам явился святой Георгий на коне. Он мелькнул в какой-то дымке. Кое-кто из солдат решил, что это был посланец бога, что бог нас не оставил… Но большинство старалось любыми средствами продлить свое пребывание в госпитале, чтобы не возвращаться на фронт. Они бритвами разрезали швы на ранах и трогали раны грязными руками, чтобы вызвать нагноение. Натирали градусник или опускали его в горячую воду, чтобы он показывал высокую температуру. Как-то привезли раненого, который кричал в бреду:
— Скоты! Мне хорошо и в моей деревне! Зачем вы привезли меня сюда? Я хочу домой!
Если бы это помогало, мы все кричали бы то же самое!
В последнее время, когда Дросакис уходил в сад, чтобы прочесть газеты, присланные ему Лефтерисом, я избегал встречи с ним, чтобы не услышать какое-нибудь новое неприятное известие. Чем хуже становились дела на фронте, тем меньше я хотел слышать об этом. Но и Дросакис не был расположен к разговорам. «Чего уж теперь говорить», — повторял он, и это тревожило меня еще больше.
Однажды мне в руки попали два номера правительственной газеты, которые солдаты тайком передавали друг другу. В этих газетах говорилось, что малоазиатская камлания была гибельной для Греции, что союзники требуют вывести войска из Малой Азии, что Севрский договор давно уже ничего не значит, что армию надо скорее переправить домой, пока не закрыты дороги.
Я в смятении побежал к Дросакису.
— Полюбуйся, что пишут в правительственной газете!
Он сделал предостерегающий знак, чтоб я говорил потише, ведь и у стен есть уши. Но я не обратил на это внимания.
— Я хочу понять, что делается за нашей спиной! Понять, куда мы идем, что нас ждет. Да говори же, черт возьми! Слышишь? Говори!
Я ожидал, что он, как обычно, прочтет мне лекцию.
Но он дал мне закурить и перевел разговор на другую тему.
— Кури! Это подарок от нашего друга Лефтериса. Чем сильнее у него угрызения совести оттого, что мы здесь проливаем кровь, а он разгуливает по Смирне, тем чаще он присылает нам посылки.
Я ничего не ответил. Меня всего трясло.
— Что с тобой? — удивился Дросакис. — Разве ты узнал что-нибудь новое? Тебе странно, что об этом напечатано в газете? — Он осторожно поднялся с постели. — Выйдем. Посидим под платанами. И не падай духом. Теперь как никогда нужна собранность.
Прогулка подействовала на меня успокаивающе. Горный ветерок освежил меня. Мы присели на скамью. Дросакис молчал и усиленно тер глаза. «Чего я хочу от него? — думал я. — Жалости и утешения? Или чтоб он сказал правду, а я опять возмутился и поссорился с ним?»
— Сказать тебе, Манолис, почему я не решаюсь говорить с тобой? — тихо и мягко начал Дросакис. — Я не знаю, есть ли смысл сейчас вскрывать рану, залезать вглубь, объяснять причины зла, прямо поставить вопрос: нужно ли было вообще начинать малоазиатскую кампанию? Понимаешь, не могу. Оставим этот разговор. Теперь уже бесполезно говорить об этом. Мы попались в капкан, и наша молодость пропадает здесь, в сердце Анатолии. Со всех сторон нас окружает предательство. Каждый старается выпутаться из этой истории. Один сваливает ответственность на другого. — Он посмотрел на меня спокойным ясным взглядом. Ему хотелось удостовериться, что я его понимаю. — Дело в том, Манолис, что, как только Антанта удовлетворила свои интересы в Анатолии, она решила приостановить раздробление Оттоманской империи, и малоазиатский вопрос стал мертвым плодом во чреве Греции. И те же, кто послал нас в Малую Азию, теперь говорят нам: «Вон, собаки!» Ты думаешь, что их волнуют душевные муки Аксиотиса, слепота Кирмизидиса, смерть Голиса, страдания Степана? Или, может быть, ты думаешь, что их очень огорчает судьба Греции? Иностранный капитал интересует только собственная выгода. От него ни пощады, ни справедливости не дождешься. Его представители сидят в своих кабинетах в Лондоне, в Париже — везде. Перед ними карта мира, и, когда им выгодно, они вспоминают о самоопределении наций, о свободах, о независимости, а когда невыгодно, одной красной чертой перечеркивают целые страны и народы… Сейчас беда в том, что их красный карандаш поднялся над нашей головой! Все, что им надо было получить от Греции, они получили без особых затрат. Мы теперь уже выжатый лимон. А сочный плод теперь у Кемаля…
Слова Дросакиса о «мертвом плоде во чреве Греции», о хищниках, которые могут просто зачеркнуть нашу страну, заставили меня задуматься. Слезы наполнили мои глаза, перелились через край, как воды наших озер и реки Мендерес весной, мысли унеслись в нашу деревню, в отчий дом, в сад с жасмином и цветущими черешнями… Дросакис! Мне стыдно. Я сам просил тебя сказать правду. Я знаю, ты никогда меня не обманывал. Но я не могу, не хочу верить тебе! Пойми меня!
Дросакис утешающе похлопал меня по плечу, но он не понял действительной причины моих страданий и продолжал:
— Вот так обстоит дело, Манолис. Мы расплачиваемся и за наши и за чужие грехи. И главным образом за грызню великих держав при дележе Анатолии.
Он раскрывал по очереди иностранные газеты и журналы и читал:
— «Греки должны как можно скорее и без всяких условий эвакуировать войска из Малой Азии. Мы послали их туда не для того, чтобы оккупировать Малую Азию…» «Новая Турция — уже действительность. Она осознала свою историческую миссию. Выступать против ее новых идеалов было бы непростительной ошибкой…» Ты понимаешь, Манолис, что скрывается за всем этим? Нефть, руда, железо, хром. Иностранный капитал тянет руку к нетронутым богатствам Анатолии! Ах, когда слабый имеет дело с сильным, он не должен доверять ему! Их интересы расходятся. Иностранный капитал хочет, чтобы мы были игрушкой в его руках.
Чуть уступишь — отберет все. В этом виноват и Венизелос. Мы его породили, а он теперь подпевает иностранным капиталистам. А о Константине и его прихлебателях и говорить нечего! Они ввергли нас в настоящий хаос. Они не только не исправили ошибок Венизелоса, а умножили их! И у нас уже не осталось никакой надежды на спасение.
— Довольно, Никитас! Не могу больше слушать. Извини меня, я первый начал, но и сдаюсь первый!
Я хотел было уйти. Дросакис задержал меня. Он был бледен.
— И мне очень тяжело, Манолис. Пойми меня…
В госпитальном саду слепой Кирмизидис играл на уде и пел:
Где ты, разоренная деревня?
Ты, мое село, зовешь к отмщенью.
Братьев, жен пришлось нам потерять,
Нет надежды!.. Только ты, Эллада,
В горестных утратах нам отрада,
Нежная и ласковая мать!
Меня отправили на фронт в Афьон-Карахисар в августе 1922 года, когда началось большое наступление турок. Днем и ночью мы рыли окопы, питались только вяленой рыбой и сухарями. Стиснув зубы, я работал как зверь, и говорил себе: «Война требует жертв, Аксиотис. Ты политикой не занимаешься, ты просто выполняешь свой долг».
