Не помню точно, было ли это в день успения, 15 августа, или накануне. Отряд турецких кавалеристов человек в пятьсот устремился в ущелье, и, прорвав нашу линию обороны, стал обходить нас справа, чтобы отрезать от железной дороги. Наша артиллерия открыла огонь, неприятель заметался, а затем начал отступать.
И вдруг, непонятно почему, наши пушки умолкли, все стихло. Казалось, перестало биться сердце армии. Турецкая кавалерия, осмелев, снова пошла в атаку. Окопы были высоко на горах, и мы не понимали, что происходит. Чем-то трагическим повеяло в воздухе. Мы молча смотрели друг на друга, бледные как мертвецы. Недоумение и страх лишили нас дара речи. Окопы и так давят, как могила, а уж тишина в такие часы просто пытка. Проклятая тишина! Не начнет ли опять греметь артиллерия? Не протрубят ли трубачи сигнал «вперед»? В тысячу раз лучше утомительный поход, жаркий бой, который мы только вчера проклинали. Смерть, даже смерть была бы желаннее, чем тревога неизвестности… Что произошло? Может быть, мы окружены и нам остается только ждать, когда партизаны уничтожат нас? А если кончились боеприпасы, то почему нас оставили гнить здесь? Почему?
Ночь опустилась, как тяжелая могильная плита. Теперь мы даже не видели друг друга. Спать никто не мог. Нервы были натянуты до предела и, казалось, вот-вот лопнут. Мы, напрягая зрение, всматривались в темноту, пытаясь обнаружить врага. Ноздри у нас раздувались, вынюхивая неизвестно что; кое у кого мысли улетели далеко-далеко, хотя тела их были пригвождены здесь. Такой человек видит мать, которая смотрит на фотографию сына и оплакивает его… Вспоминает, сколько времени не прикасался к женщине… Почтальон стучит в дверь его дома и отдает какую-то бумагу с сургучными печатями и штампами. В бумаге написано: «Пал за родину как герой». Кто будет оплакивать его? Кто обрадуется? Как поделят между собой его долю имущества остальные наследники?
Когда же кончится эта мучительная ночь? Когда придет рассвет? Не найдется ли шутник, чтобы рассказать что-нибудь веселое о вшах, голоде, проститутках, как это часто бывало? А где теперь Дросакис? Он, наверно, знал бы что-нибудь, догадался бы, сумел бы найти слова, чтобы разогнать страх. С тех пор как он вернулся из госпиталя, его постоянно посылают то в разведку, то еще на какие-нибудь опасные задания. От него, как видно, хотят окончательно отделаться…
По окопам пробежал шепот, похожий больше на зловещее шипение змеи, чем на приказ. Но не облегчение он нам принес! Наши сердца остановились. Отступление! Отступление!
Вмиг мы собрались. Мы шли всю ночь, сохраняя полный боевой порядок — с арьергардом, с боковыми дозорами, не теряя связи с соседними частями. Утром мы дошли до первой железнодорожной станции, и перед нами предстала страшная картина. Охрана станции была зверски уничтожена. Кругом валялись повозки, вещевые мешки, изуродованные тела… Казалось, демон разрушения пронесся по этой земле и уничтожил все живое. Мы окаменели. Некоторых стало рвать, кое-кто схватился за живот. Чей-то голос прервал молчание:
— Что это? Нас обманули? Надо же выяснить, в чем дело, и решить, как быть!
Никто не откликнулся. Некоторые безнадежно качали головой. Другие враждебно смотрели на говорившего. Мы расположились в опустевшей деревне и стали ждать приказа. У кого были бумага и карандаш, стали писать письма домой. Многие понимали, что никакая почта не доставит их письма, но каждому хотелось выразить свое последнее желание, облегчить душу, послав ласковый привет матери и поцелуй любимой девушке.
Капитан разослал по деревне патрули. Надо было осмотреть развалины, не спрятались ли там партизаны. Это подбодрило нас. Значит, мы должны будем организовать здесь оборону. Повара разожгли костры и поставили на огонь котлы. Прошел слух, что интенданты поймали двух буйволов, но кое-кто говорил, что они попросту подобрали пару дохлых кляч.
— Вот сейчас заправимся, — сказал Филипп, мой односельчанин, — и заставим этого ублюдка Кемаля отступить.
Вскоре вернулись патрули с донесением. Гавриил, солдат с острова Митилини, нес на руках младенца. Гавриил подошел к капитану, показал на младенца и сказал:
— Я поймал этого партизана, господин капитан. Прошу вашего разрешения оставить его мне, он сирота…
Со всех сторон раздались смех и свист. Приунывшие солдаты оживились, посыпались шутки.
— Эй, Гавриил! Сам что ли младенца не можешь произвести, хочешь одолжить у турка?
— Как же так? У них на острове сколько хочешь оливкового масла, сыт, кажется, а не может…
Арсенис, весельчак из нашей роты, сидевший до сих пор молча, с пришибленным видом, вскочил, лукаво подмигнул и крикнул:
— Тише, ребята! Я знаю всю правду об этом младенце. Слушайте. Ребенок, которого вы видите, — кровь от крови Гавриила. Я видел, как Гавриил похаживал к одной турчанке, когда мы стояли в этой деревне…
Снова все захохотали. Простодушный Гавриил растерянно поворачивался во все стороны и твердил:
— Неправда! Неправда! Я нашел этого ребенка! Он лежал около своей мертвой матери! Чтоб мне не дожить до завтра, если я вру…
Те, кто не принимал участия в этом веселье, стали возмущаться:
— Замолчите вы! Чего гогочете!
— Смерть за плечами стоит, а они радуются!
На взмокших лошадях прискакали связные, которых мы давно ожидали. Они говорили только с офицерами. Но в такое время секретов не удержишь. Не успели стоявшие рядом спросить: «Какие новости?», как со всех сторон посыпалось:
— Фронт прорван! Мы погибли!
— Все части распускаются!
— Армия осталась без командования!
— Солдаты разбегаются в горы, в ущелья. Убивают друг друга за место в повозке! Многие кончают самоубийством…
Трудно описать, что тут началось. Никто не раздумывал, не ожидал приказа. Словно все давно уже были наготове и только дожидались часа, чтобы бежать. Каждый действовал сам по себе. Даже брат брату, наверно, не помог бы.
Поняв, что все пропало, я схватил винтовку и бросился за уходившими, крича изо всех сил:
— Куда вы, братцы? Кому оставляете все это? Остановитесь.
Я догнал группу солдат и начал толковать им об обороне.
— Да всадите вы пулю в лоб этой сволочи! — крикнул какой-то сержант.
Я мгновенно кинулся на землю и пополз к мечети. Пули дождем сыпались мне вслед, словно хотели настичь голос, призывавший к продолжению войны. За мечетью я притаился. Мне хотелось плакать, кричать. Паника захватила и меня. Я побежал. Но вдруг меня схватил за рукав какой-то солдат.
— Остановись, друг! — крикнул он. — Вон тот раненый просит пристрелить его, чтобы он не попал живым в руки турок. Что делать?
Я взглянул на раненого и обомлел.
— Никитас! Это ты, Никитас?
Я опустился на колени рядом с ним. Дросакис с трудом открыл помутневшие глаза, и в его взгляде блеснула надежда. Он показал на свою простреленную грудь и переломанные ноги. Я не видел его два дня. Я знал, что его послали в караул куда-то неподалеку, и не думал, что встречу его.
— Ты честно выполнил свой долг, Никитас!
Я разорвал свою рубашку и перевязал ему рану. Мне очень хотелось сказать ему, как он был прав, когда говорил, что нас предали. Я хотел услышать его совет, правду, которую он всегда говорил, увидеть его гнев, его ненависть. Я хотел сказать: «Теперь я понял тебя, Никитас. Иди вперед, я пойду за тобой. Тысячи пойдут за тобой». Но сейчас Дросакис не мог даже пошевелиться. Малейшее движение причиняло ему мучительную боль.
Я решил смастерить носилки. Обернулся, разыскивая глазами солдата, который остановил меня. Он сказал, что пойдет оправиться и вернется. Но, видно, сбежал. И остановился-то он около Дросакиса, наверно, только за тем, чтобы обшарить его карманы — нет ли там денег или часов…
Не раздумывая долго, я взвалил раненого на плечи и зашагал. То и дело я останавливался, чтобы дать ему передохнуть. Потом он потерял сознание, и мне пришлось положить его на землю. К нам приближались несколько наших кавалеристов. Среди них я увидел Лефусиса, приятеля Никитаса, с которым они были неразлучны в госпитале. Я побежал навстречу кавалеристам, издали делая знаки рукой Лефусису. Он узнал меня, но проскакал мимо, и я закричал ему уже вслед:
— Лефусис! Дросакис тяжело ранен! Остановись, Лефусис! Лефусис! Подожди!
Но Лефусис уже исчез на лесной тропинке. Я снова поднял Дросакиса, взял его на руки, словно спящего младенца, и побрел дальше. Изредка он приоткрывал глаза, смотрел на меня и еле слышно говорил:
— Брось меня! Спасайся сам!
— Я спасу тебя, Никитас! Ты будешь жить. Ты должен жить…
Пот крупными каплями стекал у меня по лицу. Вены на шее вздулись, руки затекли. Но я упорно продолжал шагать. Рассудок отказывался верить тому, что видели глаза. Впереди меня тащилась арба, нагруженная чемоданами, коврами, мебелью. Там сидели два наших солдата и лежали связанные старик турок и его жена.
