пациенты и не клиенты, а в первую очередь люди, которым нужно помочь.
Мемуары узников служат ярким примером преодоления страдания и боли. В психотерапию Зигмунд Фрейд ввёл идею оценивать состояние человека с последствиями подобного опыта в терминах описания болезни [146]. А вот Виктор Франкл, сам прошедший опыт заключения, показывал всю спорность психоаналитических гипотез. Он любил рассказывать историю, которая очень хорошо проясняет опасность подобных подходов. К нему за помощью обратился пожилой доктор в Вене, который после смерти своей жены никак не мог избавиться от преследовавшей его жестокой депрессии. Благодаря Виктору Франклу пожилой человек увидел своё горе в новом свете и стал по-другому оценивать свои страдания, когда понял, что супруге было бы гораздо тяжелее, если бы ей пришлось его пережить. В каком-то смысле, он приносил жертву ради жены, и страдания приобрели для него смысл.
Однако один американский психоаналитик прокомментировал эту историю совсем неожиданным образом: «Я понимаю, что вы хотите сказать, доктор Франкл; однако если мы будем исходить из того факта, что ваш пациент так глубоко страдал от смерти своей жены, потому что бессознательно он всегда ненавидел её…» Реакция Виктора Франкла была резкой: «Прекрасно, после того, как пациент пролежал на вашей кушетке пятьсот часов, вы промываете ему мозги и внушаете ему веру в то, о чём он должен сказать, — да, доктор, вы правы, я всю жизнь ненавидел свою жену, я никогда не любил её…» Приписывая смыслы определённым явлениям, психоаналитик рискует ошибиться, что требует от него ещё большей ответственности: «Вы преуспели в том, чтобы лишить старика драгоценного сокровища, которым он всё ещё обладал, — его идеального брака, который он создал, их истинной любви… в то время как я преуспел в том, чтобы за одну минуту существенно изменить его состояние, принести ему облегчение».
В мемуарах узников перед нами во всей полноте раскрывается посттравматический опыт христиан, переживших гонения, опыт на грани памяти и забвения (показателем посттравматического роста является то, что люди выходят из травматического опыта более сильными, умудрёнными). Например, Вадим Бойко посвящает свою книгу жертвам фашизма, узникам концлагерей, подчёркивая, что мы в неоплаченном долгу перед погибшими. Картина мира человека после подобного опыта рушится, и необходимо заново её восстановить. Посредством книги он не только оживляет свои воспоминания, но и старается их переосмыслить, встречаясь с опытом других.
Один автор приводит удачную аналогию: шизофрения — это состояние человека, который не способен собрать воедино осколки мозаики, так как не может вспомнить целостного изображения [147]. Люди, рассказывая свои истории в мемуарах, пытаются восстановить фрагменты своей жизни, чтобы обрести утраченную цельность. Другой автор считает, что само появление категории «посттравматическое расстройство» привело к некоему ущербу, сняв ответственность с самого человека, привило ему культуру ожидания и заставило игнорировать посттравматический рост, который следует за травмой [148].
Конечно, человеку, проходящему реабилитацию после участия в военных действиях, чтобы он не покончил с собой, на каком-то этапе, может быть, кто-то и даст обезболивающее, сказав: «Ты не виноват». Но взрослая позиция подразумевает наличие у человека выбора, и важно, чтобы выбор соответствовал истинным основам личности. Концепция «я не виноват» влечёт за собой ложное мировоззрение, когда ответственность перекладывается на другого, и на скамье обвиняемых всегда оказываются окружающие: жена, начальник, общество, государство («они» меня толкнули).
Посттравматический рост и истории исцеления
Посттравматический стресс не является болезнью, это естественный процесс адаптации к невзгодам, который становится опытом глубокого преображения. Один человек, фиксируясь на ярком драматическом образе, довольно быстро выходит из этого состояния, так как у него есть опора на конструктивную доминанту, у другого же — со слабым мировоззрением — фиксация длится дольше, но её наличие показывает, что он живой. Вспомнить о травме, разобраться в пережитом ужасе, усвоить новые реакции и включить переживание в историю собственной жизни — естественный процесс интеграции прежнего опыта, который позволяет стабилизировать всю систему личности и перейти в новые смыслы развития.
Посттравматический рост — это движущая сила преобразования, некий будильник, который сигнализирует о чём-то важном, на что стоит обратить внимание. Феномен возвращения узников к месту пережитой катастрофы трактуется в каком-то смысле как выученная беспомощность: сломленный и превращённый в загнанное животное, человек подчиняется действию условных рефлексов, которые гонят его на место страдания. Возможен и другой вариант: человек пытается вернуться к месту происшествия, чтобы понять механизмы действия доминанты и, иначе взглянув на происходящее, выйти из замкнутого круга, перестроив травматическую доминанту, внеся в неё новые смыслы.
В частности, один аналитик описывает жёсткий эмоциональный стресс, когда во время войны погибла его мама. Многие годы на могилу к маме он так и не приходил. Несколько лет длилась терапия, результатом которой стало осмысление смерти мамы и посещение, наконец, её могилы. Именно тогда всё и изменилось, стали восстанавливаться отношения с людьми [149]. В отличие от психоанализа, молитва за усопших является частью православного мировоззрения. Когда человек молится за усопшего сорок дней, он также исцеляет и себя, соединяет своё драматическое переживание с успокоительными словами молитв. Культурный опыт православия подсказывает человеку, куда двинуться, чтобы травматический опыт прошлого был переработан.
Преображение — это результат истории, которую мы рассказываем. За осмыслением травмирующих событий начинается рост. Конечно, писать или рассказывать об этом очень трудно, многие люди годами не могут дойти до Исповеди, мемуары же — в каком-то смысле публичная исповедь, особенно если человек повествует о своих преступлениях. По сути, травма выводит человека на перекрёсток жизненных путей, и последствия могут быть самыми глубокими. Святоотеческое наследие учит нас, что скорби помогают избавиться от страстей, недостатков, стать светлее. Покаяние в страшных грехах прелюбодеяния и убийства преобразило царя Давида, он стал чище и лучше, чем был. Это не значит, что надо специально грешить, чтобы измениться, — не факт, что ты выплывешь после этого. Существуют две стратегии, одна из которых — встретиться с памятью и каким-то образом через нарратив исцелиться, другая же — попытаться с помощью определённых практик забыть пережитое.
Попытка забыть
Существует метод десенсибилизации и проработки травм движением глаз — один из рекламируемых сегодня способов, которые якобы позволяют людям, пережившим опыт смерти
