Только ее фотографии, множество фотографий, которые нашел Максимов, украшали стены. В редкие минуты забегая домой, Максимов разглядывал каждую фотографию, будто ждал, что она заговорит с ним, что-то скажет… Иногда в комнату селились офицеры, командированные из Москвы для изучения боевого опыта, или военные корреспонденты — постоянные гости моряков, и все оберегали фотографии, зная, как они дороги хозяину дома.
Сейчас он вернулся на корабль, пообедал, лег отдохнуть и услышал долгий телефонный звонок. В трубке раздался, как всегда, почему-то хриплый, скрипучий голос начальника штаба ОВРа:
— Михаил Александрович, принимай нового командира на двести пятый…
— С удовольствием…
— Да не откуда-нибудь — из Америки прибыл… Зайцев, Петр Сергеевич.
— Знаю…
— Откуда тебе известно?
— Мы до войны вместе служили.
— Тем лучше! — И начштаба повесил трубку.
Максимов поднялся, надел китель и стал наводить порядок в каюте, нетерпеливо ожидая Петра. И вот он вошел, в своем щегольском пальто и фуражке с целлофановым чехлом. Как положено, взял руку под козырек и чеканным голосом произнес:
— Капитан третьего ранга Зайцев прибыл для дальнейшего прохождения службы.
Максимов стоял улыбаясь.
— Для начала снимай свое заграничное одеяние.
— Понимаешь, Миша, прихожу в отдел кадров, меня сразу спрашивают: «Хотите к Максимову на тральцы?» Я сказал: «Откуда вы знаете, что именно к нему и хочу?» Они говорят: «Мы все знаем!» И как видишь, решилось, к нашему обоюдному удовольствию…
— Я очень рад.
Максимов смотрел в широкое лицо с темными, сдвинутыми у переносицы бровями, под которыми искрились все те же озорные Петькины глаза.
— Разреши тебе сделать маленький заморский подарок.
Зайцев извлек из внутреннего кармана пальто и протянул бутылку вина. Максимов с интересом рассматривал красочную этикетку.
— Ого! Шерри-бренди, — прочитал он. — На Западе считается самое лучшее вино.
— Не знаю, лучшее ли, во всяком случае, самое дорогое.
Они сели, и Петр, попросив разрешения курить, набил трубку, пустил в потолок голубые колечки дыма и слушал долгий и, трудный для Максимова, рассказ об Анне.
— Да, война разбросала всех, — в раздумье сказал Петр. — Если живы будем — все встретимся…
— Будем надеяться. А теперь, Петр, потолкуем о другом, более важном, — сказал Максимов. — Тебе когда-нибудь приходилось командовать кораблем?
— Перед Америкой три года на тральщике помощником трубил.
— Значит, дело знакомое!
— Знакомое. Правда, обстановку плоховато знаю. Вас куда чаще всего посылают?
— Повсюду гоняют… — Максимов провел рукой по синеве карты Баренцева моря. — Вон куда забираемся, видишь? У острова Медвежий союзников встречаем и порожние транспорты туда-обратно конвоируем…
Зайцев смотрел то на карту, то на Максимова.
Второй час они сидели друг против друга, один — в кресле за письменным столом, другой — на хрупком складывающемся стулике, покрытом куском ковровой дорожки, и говорили почти беспрерывно, останавливаясь только для того, чтобы налить в стаканы и выпить шерри-бренди.
— У тебя никто из наших общих знакомых не служит? — с любопытством спросил Зайцев.
— Есть одна личность.
— Кто именно?
Максимов уклонился:
— Придешь к себе на корабль, узнаешь…
Выпивая за встречу и за успех совместной службы, Максимов не преминул напомнить, что борьба за повышение боевой готовности, о чем ратовал командующий флотом еще задолго до войны, не прошла даром: Северный флот не был застигнут врасплох и в первые, самые трагические дни не потерял ни одного боевого корабля.
Зайцев, хорошо знавший Максимова, счел странным его оживленность и разговорчивость, потому что в прежние времена Михаил слыл за человека неторопливого, основательного, не терпящего лишней суеты. Правда, он любил, когда люди собирались вместе и были веселы, но сам держался при этом в стороне, больше слушал и мало говорил.
Во время войны, незаметно для других, в Максимове происходила большая внутренняя работа: война сталкивала его лоб в лоб с разными людьми, ставила не раз в безвыходные, трудные обстоятельства. Три года войны оставили в душе массу впечатлений, какую не дает иногда целая человеческая жизнь…
Зайцев долго не мог уснуть. Едва смыкал глаза, ему казалось, что налетает волна и укачивает, под ее напором корпус корабля скрипит, скрежещет. Зайцев открывал глаза. При свете настольной лампы отчетливо виднелись все предметы: чернильный прибор, коленкоровые корешки книг. Он пытался прочесть названия: «Лоция Баренцева моря»… «Навигационные приборы»… «Чехов»…
Буквы прыгали. Постепенно качка утихала, и тогда буквы выстраивались в ряд: «Избранные произведения».
Он никак не мог привыкнуть, что остался один в незнакомой каюте, погруженной в полумрак и тишину. Снова пытался заснуть и не мог успокоиться после встречи, которую трепетно ждал.
Мысли путались и возвращались в прошлое. Как в воду смотрел Максимов, считая, что гитлеровская Германия — нам не партнер. Она — враг номер один. А однажды выступил перед личным составом в том смысле, что статьи в газетах остаются статьями. Мы — люди военные, обязаны видеть оборотную сторону медали и повышать боевую готовность.
А как он был прав в оценке людей! Быстро раскусил старшего лейтенанта Трофимова, карьериста.
Где он? Погиб или живет-здравствует?
В конечном счете плевать на него. Люди этого толка в нашей жизни — проходящие тени. Приходят и уходят, не оставляя доброго следа. Они не способны на дружбу. У них всегда на первом месте свои корыстные интересы…
Больше всего Зайцеву думалось сейчас о своем будущем: сможет ли командовать кораблем? В военном отношении подкован, знает новую технику. И командные навыки, кажется, не утратил. И все же мучили сомнения…
Единственное, что есть у него в активе, — это переход с транспортами из Америки. 12 600 миль — не шутка! Трудностей и опасностей на пути было предостаточно. Не раз в атаку на конвой выходили немецкие самолеты-торпедоносцы и подводные лодки. Правда, охранение было солидное. Но все равно приходилось вести бой и маневрировать, чтобы спасти транспорты с ценным грузом.
Зайцев сошел на берег в Архангельске не тем Зайцевым, который поднялся на борт корабля. И люди, которым пришлось столкнуться с ним, отличали его от других, не понимая еще сами по чему: по щегольскому ли американскому плащу с золотыми пуговицами и запаху незнакомого табака или по чему другому, более значительному. Правда, Максимов, разглядев плащ и с любопытством повертев в руках высокую фуражку в чехле, замотал головой:
— Смени, смени ты это. Спрячь в чемодан до лучших времен.
— Почему?
— Ни к чему дешевый форс. Ходи в шинели. Как все.
Зайцев засмеялся.
— Главное — как все! Правда? Лишь бы слиться с массой?
— Да, да, — подхватил Максимов. — Чем скорее сольешься, тем лучше будет.
Сейчас, ночью, вспоминая этот разговор, Зайцев усмехнулся. Он подумал, что Михаил остался прежним: простым парнем, немного грубоватым увальнем, хотя много повидал, звание заслужил большее, чем Зайцев, и положение занимает солидное.
Он спокойно повернул лицо к стене, закрыл глаза, и как будто опять его подхватила океанская волна.
Теперь в голове промелькнули обрывки недавних воспоминаний: вход в шлюз Панамского канала, английский кок, подбрасывающий в воздух белую шапочку, и высокий улыбающийся американец, пускавший под потолок ровные колечки дыма. Он был капитаном без парохода; в шутку называя себя вдовцом, охотно рассказывал всем историю, приключившуюся с ним в Атлантике, когда немецкая бомба попала в судно и его охватило огнем. Капитан приказал спустить шлюпки и был озабочен тем, чтобы как можно скорее отплыть от горящего парохода. «Вы, наверно, могли потушить пожар и спасти судно?» — спросил Зайцев. Капитан рассмеялся: «Пароходная компания получит страховку, а мне ни холодно ни жарко. Зачем рисковать? За это денег не платят». Зайцеву было дико слышать такие слова. «Позвольте, — пытался возражать он. — Сейчас идет война, и транспорты на вес золота. А кроме того, ведь есть чувство долга…» Лицо американца вдруг стало серьезным: «Какой может быть долг, перед кем, скажите на милость?» — «Как перед кем? Перед всеми! Люди всегда должны друг другу. Должны тем, кто их родил, кормил, учил грамоте, выручает на войне. Должны знакомым и незнакомым. Вот вы мне должны, и я вам тоже…» Капитан рассмеялся: «С вашими взглядами надо было родиться двести лет назад, когда была в моде романтика. А мы живем в другой век — век практицизма».
Зайцев чувствовал, что он уже больше не заснет. Поднялся, подошел к умывальнику и, отвинтив до предела кран, подставил голову под холодную струю.
