размахивают флагами и начинает казаться, что небо над Луганском окрашивается в цвета триколора.
— Россия, Россия! — скандирует людское море.
— Ну, каково чувствовать себя Россией? — перекрикивая шум, обращаюсь к рыдающей от радости женщине.
— Мы так долго ждали! Наконец, мы пришли в семью и отстояли наш выбор.
— Это исторический момент для Луганска, — вторит ей мужчина с флагом. — Кто-то ждал этого с 1991 года. Нельзя жить в стране, где тебя не любят и не уважают, мы последние двадцать девять лет так и жили, а теперь мы приходим домой, где нас любят и ждут.
— Когда говорят «Россия», что вы представляете? — подношу микрофон женщине в белой блузке.
— Это бескрайние просторы, красота, искусство, — отвечает она. — Чайковский, Есенин. Это гордость, это уважение к людям. Это достойная жизнь!
С улыбкой наблюдаю, как за спиной женщины танцует пара: бабушка в шляпке и её пожилой муж, которые абсолютно счастливы. Мужчина смотрит на супругу с такой трогательной нежной любовью и подпевает струящейся над Луганском песне: «Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь…»
Эта трагедия произошла четырьмя днями ранее. Но почему-то только в это утро о ней стало известно. Новость прогремела страшными заголовками: «Боевики киевского режима расстреляли колонну с мирными жителями под Купянском», «30 погибших, среди них 10 детей». Есть спасенные и раненые. Сообщалось, что все эти люди ехали из Харьковской области в сторону ЛНР. Журналисты ринулись в ближайшую детскую больницу в Луганске, в которой должны были госпитализировать двух пострадавших детей. Сообщали, что их родители погибли. Я же решил ехать к месту расстрела, попросив отработать в госпитале моего коллегу Егора Кильдибекова. Если честно, я очень не хотел досаждать раненым детям в такой момент. Мне самому психологически сложно было бы к ним подходить с микрофоном. Я понимаю, что в нашей журналистской работе, освещая трагические события, приходится брать интервью у участников, пострадавших, даже у родственников погибших. Это работа. Но она требует огромных моральных сил и ответственности, если, конечно, у журналиста есть совесть и сердце. Я очень боюсь навредить. Ведь людям в такой ситуации больно, а взаимодействие с прессой дополнительный стресс. Особенно, если репортер давит или задает бестактные вопросы.
Я вспоминаю, как было тяжело работать в аэропорту Пулково, 31 октября 2015 года. Крушение аэробуса А-321 над Синайским полуостровом. Самая массовая гибель граждан России в авиакатастрофе за всю историю мировой авиации — 224 человека. Взрывчатку, замаскировав нагромождением детских колясок, заложил террорист ИГИЛ [7]. Весь день я вынужден был провести вместе с родственниками погибших в петербургском терминале. Именно туда должен был прибыть борт. Десятки людей, которые ожидали своих детей, невест, родителей, смотрели на застывшее табло, до последнего надеясь, что всё это какая-то ошибка, что, может, их родной не сел в самолет, что… А кто-то уже всё понял и просто плакал. Другие ждали новостей. И мне, в числе множества других российских СМИ, приходилось подходить к таким людям и задавать вопросы. Удивительно, но они отвечали и вполне охотно. Некоторые даже с какой-то странной улыбкой. Возможно, это была защитная реакция, стресс. И мне думалось, что многим в тот страшный момент не хочется оставаться один на один со своими жуткими мыслями. Да, был мужчина, у кого сдали нервы, и он пытался напасть на девочку-журналиста. И его тоже можно понять. Реакции у всех разные. Сдавали нервы и у некоторых репортеров. Иначе как можно было объяснить вопрос одного из тележурналистов родственнику погибшего: «Что вы сейчас чувствуете?» Жестоко, глупо, безответственно. Нельзя так. Необходимо пропускать боль людей через себя, тогда можно общаться не навредив. Когда ночью я писал тот сюжет для эфира, я плакал. А потом приехал домой и напился. Пожалуй, это был мой самый тяжелый репортаж с моральной точки зрения. С тех пор я стараюсь избегать ситуаций, когда мне кажется, что интервью в тяжелый трагический момент может сделать человеку ещё больнее. Но избегать не всегда получается. Поэтому нужно искать компромиссы.
В этот раз мой компромисс был такой: поехать к месту расстрела колонны. Да, это опасно. Но психологически гораздо легче, чем идти в палату к раненому ребенку, потерявшему родителей.
Мы двинулись к границам Харьковской области по уже знакомой дороге. Хотя понимали, что к самому Купянску, на место трагедии, нам не попасть. А если и удалось бы на дурака проскочить крайний блокпост, то живыми выбраться оттуда вряд ли удалось бы. Теперь те территории под контролем ВСУ. Попытаться подъехать как можно ближе и попробовать найти свидетелей — вот была главная цель.
По пути к границам Харьковщины замечаем на обочине две машины с людьми. Мужчина ковыряется с домкратом, остальные, включая женщин и детей, терпеливо ожидают. Это беженцы из-под Купянска, которые вырвались из опасного района, чудом уцелев.
— Да, прям за машиной мины падали. Колесо повредили, — вспоминает один из мужчин. — Мы полдороги, блин, ехали, боялись остановиться.
Подобраться к границе Харьковской области нам не дают военные. Без сопровождения пресс-службы, мол, нечего там делать. «Закончились времена вольного перемещения по фронту», — молча и с горечью констатирую я.
Только к вечеру нам удается отыскать госпиталь, где лежит женщина, уцелевшая в той самой мясорубке. Лидия Александровна соглашается дать интервью с условием, что мы всё это покажем честно, без купюр, несмотря на всю жестокость самой реальности. Несмотря на страх.
— Прибьют они меня за это интервью! — говорит она.
— Спрячем вам лицо, не волнуйтесь, — успокаиваю её. И она соглашается нам довериться.
— Мы сидели с детьми в бомбоубежище две недели. Когда прямо в подъезде расстреляли знакомого парня, мы решили как-то выбираться оттуда. Ребята достали машину. Проехали совсем немного от Купянска, как впереди колонны раздалась стрельба. Там ехали четыре легковые машины, а мы сзади, у всех белые повязки, надписи «дети». Мамы начали кричать: «Тут детки! Не стреляйте!» Но никто не слышал. Это был ужас… — начинает плакать женщина. — Там дети были такие… ангелы… Всех их поубивали… Ребёнок годовалый, что он им сделал! Девочка пяти лет. Она с ними что, воюет, что ли? Сволочи!!! Я их проклинать буду каждый день!.. — в бессильной ненависти рыдает она. — В общем, поубивали всех. Родители все лежат мёртвые, а детки, кто остался жив, по ним ходят… И вот раненая девочка Света была. Она просит: «Помогите», а я теряю сознание, у меня же лёгкое пробито осколком было, дышать не могу. У девочки куртка в лохмотьях, руку тоже, кажется, прострелили. И мы с ней вдвоём по
