Хотелось также повидать мать и сестренку: как-то они там живут? Мать все вздыхает и пристает к дочери, чтоб та послала мне весточку. И Тонька писала с издевкой:
«Ну и местечко ты себе выбрал! Подумаешь, сахар — деревня Кочки. Наше-то село получше твоих болотных кочек, по-культурнее. Сменял кукушку на ястреба!»
Тягостнее всего было без книг. Хотя бы что-нибудь новое, свежее! Присланные книги были прочитаны, и я мысленно возвращался к книжному шкафу в красном уголке нашего общежития — сколько там интересного!..
В это-то время я и прочитал «Как закалялась сталь» — сразу, не отрываясь. У меня билось сердце, горели щеки и захватывало дух, как от стремительной скачки. Когда я пришел в себя, то ощутил щемящее чувство зависти и сожаления: выпало же на долю его, Павки Корчагина, счастье жить, когда в стране совершалось такое! Казалось, явись сейчас сюда этот Павка, позови на самые невозможные боевые дела, и я пошел бы за ним, не задумываясь ни минуты.
Возвращение к действительности было мучительным. Я метался по читальне, не находя ни места, ни покоя.
Ударили заморозки, они держались долго, прозрачные и гулкие. Деревья обледенели; ивы и березы с хрустальными подвесками ветвей напоминали огромные люстры: казалось, тронь их тихонько — и по лесу пойдет праздничный мелодичный перезвон. Чанграш застыл. Ребятишки бродили по берегу, пускали камни, и лед, отзываясь, выводил вибрирующие, жалобные ноты. Смельчаки уже спускались на озеро и, приладив к валенку конек — дубовую деревяшку с врезанной в нее железкой, — пренебрегая опасностью, мчались от берега все дальше и дальше; лед зыбился под ними, предостерегающе потрескивал, покрываясь узорами белых трещинок, будто в него вмерзло кружево. Ребятишки торопились досыта накататься до снегопада.
Вскоре загудела метель. В лесу по-прежнему было глухо, только стволы все глубже утопали в сугробах. Молодая сосенка, надломленная ветром, перекошенная, болезненно скрипела, точно стонала. Когда же буран утих и из-за вершин деревьев медленно и неуверенно выползло мохнатое желтое солнце, глазам открылась удивительная панорама заснеженного леса: величавые сосны встряхивали белыми папахами, и в воздухе, вспыхивая и переливаясь, долго дрожали блестки; дремучие ели были похожи на огромные сахарные головы, щедро обсыпанные искрами; на фоне бледного неба распластались осины и березы в ворсистом инее, хрупкие и розоватые. Озеро завалило, ни один звук не трогал замороженной там тишины.
На месте деревни выросли ряды белых холмов, от вершин их тянулись ввысь едва колеблемые, тающие на морозе дымки. С рассветом замелькали лопаты — люди отваливали от дверей снег, прорывали узкие коридоры в сугробах. Запели полозья саней; лошади по брюхо вязли в снегу, прокладывая путь. По ночам то справа, то слева, далекие и близкие, неслись завывания волков, незримо бродивших возле человеческого жилья.
Томительная немота вокруг обостряла чувство покинутости. Нет, не ту дорогу выбрал я к своей цели! Ошибся. Слава осталась в другой стороне — там, где Санька… Не раз порывался я взять бумагу и сознаться Сергею Петровичу в том, что я в самом деле рано оторвался от ребят, от него… Но это значило бы признаться в малодушии. Это тоже невозможно! Я брал лопату и выходил откидывать от крыльца снег. Вот пройдет зима, а весной всегда бывает веселее…
Как-то раз утром, когда я, по обыкновению, перекладывал с полки на полку книги, в сенях послышался скрип прогибающихся половиц: дверь широко распахнулась, и через порог перевалился громоздкий человек в тулупе, в меховой шапке с опущенными наушниками, в валенках, на усах и бровях — иней.
— Здесь находится комсомолец Дмитрий Ракитин? — спросил вошедший. Я вздрогнул. Пронзительная радость сковала все тело: до чего хороший, до чего родной голос!
— Сергей Петрович! — Я повис у него на шее, уткнувшись в пахнущий морозом овчинный воротник тулупа.
— Ну, пусти же, отцепись, — смеясь, высвобождался из моих объятий Сергей Петрович — Дай мне раздеться. Как мальчишка…
Сбросив тулуп, он стал сразу тоньше и выше. Шинель, старенькую солдатскую его шинель, я бережно повесил на гвоздь в косяке и веником обмел снег с валенок.
— Тепло у тебя здесь, даже уютно, — заговорил Сергей Петрович, устраиваясь возле печки; он, не торопясь, осторожно срывал с кончиков усов льдинки и кидал их на угли, из деликатности стараясь на меня не смотреть, чтоб дать мне время прийти в себя. — Вот выехал в район — рабочие заводу нужны, да и другие дела есть… Дай, думаю, загляну к тебе — как ты тут живешь… Не скучаешь по заводу?
— Какое там, Сергей Петрович! — воскликнул я. — До скуки ли! Ребята здесь замечательные… И вообще — спокойно, тихо…
Сергей Петрович остановил на мне долгий взгляд:
— О тебе хорошо отзываются, Дима. Мне это приятно. Только объясни пожалуйста, как ты додумался читать вслух колхозникам новеллы из «Декамерона»?
— Ребятам они понравились, — ответил я, поняв, о чем идет речь, хотя слово «Декамерон» слышал впервые.
Сергей Петрович засмеялся и встал, прошелся по избе, потом опять сел на старое место и взял кочергу:
— Теперь расскажи все по порядку.
Я рассказал обо всем не таясь. Сергей Петрович, задумчивый и сосредоточенный, подымал с пола угольки и, перекидывая их с ладони на ладонь, бросал в огонь.
— Хорошо, что хоть не жалуешься. Теперь убедился, с каким трудом дается настоящее? Оказывается, одной фантазии, высоких порывов и желания отличиться далеко не достаточно для общественной деятельности. Нужны и глубокая вера в себя, и знания, и опыт… У тебя ничего этого еще нет. А это все равно, что выйти на поле боя безоружным. — Он пересыпал кочергой золото углей, отворачивая лицо от жара; мне было горько слушать его и нечего было возразить, потому что он говорил правду. — Но виноват во всем я — зря отпустил, рано. Вот хочу исправить свою ошибку… Скоро пришлем сюда другого человека, постарше, поопытнее.
Только в этот момент я понял, как сжился с этой лесной деревушкой. Мне уже все нравилось в ней: и тишина, и мужики со своими коварными вопросами, и застенчивые девушки, и танцы с частушками под гармошку…
— Я не поеду отсюда, Сергей Петрович, — заявил я. — Я еще ничего не сделал, чтобы уезжать. Ребята подумают, что сбежал.
— Зачем же они так подумают? — спросил Сергей Петрович, наклоняясь к огню, чтобы скрыть улыбку. — Ты же на учебу уйдешь: тебе, дорогой мой, учиться да учиться еще! Запомни это, пожалуйста… На завод, конечно, ты не вернешься, это я знаю. У тебя одна тяга — в Москву. Поедешь?
— Поеду, — сказал я.
Он неожиданно рассмеялся:
— Санька покоя не дает! Да и Никита озабочен — закиснет, говорит, он там… Что ж, давай обсудим, что тебе делать в столице, что наметил…
— Поступлю на работу, а вечерами учиться начну — готовиться в строительный институт, — объяснил я. — Там мамина двоюродная сестра живет. На Таганской площади… Я ее, правда, плохо помню, в детстве видел раз, но адрес знаю, еще с тех пор, когда с вами в Москву собирались… Поживу у нее первое время, не выгонит, чай. А то так общежитие подыщу…
— В Москве с жильем трудно, — заметил Сергей Петрович вскользь.
Он приблизился к пустым полкам, тронул тощую стопочку книг, вздохнул, потом остановился у окна, задумался, следя, как на стекле медленно таяли нанесенные морозом стебли и листья; на подоконнике скапливалась вода и стекала на пол, не попадая в баночку, и он ногой пододвинул ее под тоненькую струйку.
Я следил за ним, ожидая, что он скажет. Сергей Петрович заложил пальцы рук за ремень, повернулся и подозвал меня.
— Ты, конечно, намечтал бог знает что, я ведь знаю тебя. И признаться откровенно, мне не хочется тебе мешать. Но усвой одно: поставил задачу — решай, чего бы тебе это ни стоило. Я так на это смотрю. — Он строго и пристально взглянул на меня. — При любых обстоятельствах не иди на сделку с совестью. Понимаешь, о чем я говорю? В больших и малых делах будь честен перед собой и товарищами. Запомни это, пожалуйста. С книгами ты не расставайся, а они всегда тебя выручат… Зря не болтайся, сразу поступай на работу. Вот мой тебе совет.
Перед тем, как ему уйти, я, волнуясь, спросил как бы невзначай:
— Как там наши ребята живут — Никита, Лена?..
Он ответил мимоходом, небрежно, хотя и понимал мое волнение:
— Ничего. Живут, работают… Но Лены ведь на заводе нет. Она уехала в Горький. Разве она тебе не пишет? Странно…
…В феврале, не дожидаясь, когда пойдет колхозная подвода, я простился с избой-читальней в деревне Кочки и пешком отправился на железнодорожную станцию — тридцать километров.
До Суры меня провожал опечаленный Федя Зайцев.
— Мало мы спектаклей сыграли, — сказал он с обидой; мы остановились на лесной опушке, Федя потыкал палкой снежный нанос. — И кино ни разу не посмотрели…
