До Суры меня провожал опечаленный Федя Зайцев.
— Мало мы спектаклей сыграли, — сказал он с обидой; мы остановились на лесной опушке, Федя потыкал палкой снежный нанос. — И кино ни разу не посмотрели…
— Посмотреть — это что… самому сняться в кино — вот это да! Лететь на коне, как вихрь!.. Вперед, за мной!! — Я выпалил это так неожиданно громко и грозно, что Федя испуганно попятился от меня, залезая по колено в сугроб. Я рассмеялся, взял у него палку и, простившись с ним, стал спускаться с берега на Суру.
За рекой расстилалась голая степь. Извиваясь и шипя, ползла сыпучая злая поземка, добиралась до тела сквозь одежду. Но стужи я не чувствовал: что-то горячее и возбуждающее пылало в груди и согревало. Я распахнул пальто и подложил под него палку поперек поясницы. Попутный ветер легко, как под парусом, понес меня в открытую необозримую степь.
3Колеса поезда отчетливо выговаривали: «Еду в Москву, еду в Москву…» С самого рассвета я стоял у окна вагона, повторял эти слова и дрожал: то ли от холода — в дверь сильно дуло, — то ли от щемящего нетерпения. «Сперва я побегу на Красную площадь, к Ленинскому мавзолею, — мечтал я. — Прокачусь в метро, побываю на всех станциях… Потом пойду в Большой театр: Санька говорил про оперу «Кармен», музыка Бизе, посмотрю обязательно. Пройдусь по Тверской…» Припоминались слышанные мною или вычитанные из книг незнакомые, но загадочные слова и названия: Третьяковская галерея, Сокольники, эскалатор, отель «Савой», такси, «Колизей», университет… Я прикрывал глаза, и мне казалось, что я еду не по прямой, а забираюсь на гору все выше, выше, и вот сейчас откроется ясность на все четыре стороны света…
За окнами тянулся лес, седой от инея, перечеркнутый проводами, похожими на нотные линейки; на крестовинах столбов ставками белых голубей расположились фарфоровые чашки. Проплывали покинутые, с заколоченными дверями домики дачных поселков, приплюснутые бараки, наставленные вкривь и вкось вдоль дороги, переезды, свалки с буграми мусора, кучи свежего, еще дымящегося шлака…
Но поезд мчался, не останавливаясь, и все это, некрасивое, беспорядочное, пропадало позади, как не относящееся к Москве. Почему-то думалось, что мы подъедем прямо к Москве-реке, и сразу предстанет перед глазами Кремль с дворцами и башнями…
Но вдруг движение, как будто на полпути, оборвалось: мелькнули мимо носильщики в белых фартуках да заполнившие всю платформу встречающие — и поезд стал. Я схватил мешок и, не надевая на плечи, выпрыгнул из вагона. На платформе было шумно, тесно, кто-то в толчее и спешке толкнул меня чемоданом, чья-то корзина задела и сбила с головы шапку, какая-то женщина, нагнувшись, причитая, шарила под ногами идущих — потеряла сумочку.
Толпа вынесла меня на привокзальную площадь. День был тусклый, со всех сторон дул студеный ветер, вихрил мокрый снег. Какой-то приезжий, задержавшись, поставил чемодан между своих ног, огляделся и произнес не то с восхищением, не то с опаской:
— Вот она — московская прихожая…
«Прихожая» эта, с ее резким скрежетом трамваев на закруглениях путей, с машинами, перемешивающими снег с грязью, с расплывчатыми линиями каких-то неказистых и нерадостных зданий, с людской толкотней вокруг, показалась мне неприютной, бедной и невольно вызывала разочарование. «А Москва-то, она — добрая», — вспомнил я слова Сергея Петровича и грустно улыбнулся. Этот серый и мокрый день, это нагромождение каменных строений, несмолкаемый гул и безостановочное движение действовали угнетающе. Как-то сразу забылись и Большой театр, и отель «Савой», и такси. Все встало на свое место и приобрело реальные очертания. А народищу-то сколько! Легко ли тут выделиться… Лишь бы не потеряться в этом неуемном городе, найти себя. Но я готов был на любые испытания, только бы не плестись сзади всех. В памяти возник наказ отца: «Раздвигай все пошире — и ступай». И я пошел, пересекая площадь, наугад…
В Орликовом переулке возводился Дом книги, достраивалось здание Наркомата земледелия. На лесах неторопливо расхаживали строители… Мне казалось, что с такой высоты видна вся Москва как на ладони. Возможно, и столяры здесь нужны… Я свернул в холодное, сумрачное, еще не отделанное помещение.
Рабочий в синих предохранительных очках, присев на корточки, сваривал автогеном трубы. Белый и тонкий, похожий на иглу огонек с шипением вонзался в металл, и по трубе текли красные слезы, потухая и темнея. Я смотрел до тех пор, пока не заломило в глазах.
Наложив шов, сварщик погасил горелку и, сдвинув на лоб очки, поднял на меня утомленные глаза:
— Чего надо?
— Хочу устроиться к вам… — признался я.
— Я не устраиваю, парень, — ответил сварщик и, стащив с головы шапку, вынул из нее папиросу. — Вон мастер идет, у него спрашивай. Яков Фомич! Вот к тебе тут… На работу просится.
Мастер был молодой, в коротком пиджаке с серым барашковым воротником, в галифе под сапогами, в кепке, руки — в нагрудных карманах.
— А что ты умеешь делать? — спросил он, оценивающе оглядывая меня.
— Столяр я. ФЗУ окончил.
— Столяры мне не нужны. То есть вообще-то нужны, конечно, но это не по моей части. А вот если сварщиком хочешь, тогда возьмем. — Я промолчал, а он разъяснил мне: — Дерево есть дерево — сгорело и нет его. А сварщик — другое дело… Сперва подручным походишь, а там и сам сваривать начнешь. Зарабатываем мы больше, чем столяры. Ты комсомолец? — Я кивнул головой. — Видишь, как хорошо получается!
Я не устоял перед соблазном устроиться на работу без помощи других — помнил наказ Сергея Петровича не болтаться без дела. Сварщик… Что это такое?.. Наш школьный мастер Павел Степанович обидится, узнав, как легко я меняю свою профессию, скажет, зря учил, не пошла наука впрок. Но мне казалось, что столярное дело я уже знаю досконально, ничего загадочного для меня в нем нет. А тут все совсем другое, новое, интересное. Поработаю пока подручным, а там посмотрим…
— Где ты живешь? — спросил мастер, просматривая мои документы.
— Я только что с поезда. К родственникам еду.
Мастер переглянулся со сварщиком.
— Работать торопишься? Молодец, — сказал тот. — А на родственников особенно не рассчитывай: в Москве они другие, чем в провинции или в деревне, гостям не больно рады. Поселим тебя в общежитии на Соколиной горе. Там у нас такие же, как и ты, — холостежь.
Но в общежитии мне жить не пришлось. Тетка Анисья встретила меня с такой неподдельной радостью, будто только и ждала того дня, когда я к ней заявлюсь. Это была крупная, полная, большеглазая женщина, шумного и веселого нрава, с приятным, румяным лицом в ямочках; ямочек было много, и все они как будто излучали улыбки.
Не успел я переступить порога прихожей, служившей одновременно и кухней, как услышал ее задорный вопрос:
— Вы к кому, молодой человек?
Я сказал к кому, и назвал себя. Тетка Анисья изумленно воскликнула «Митенька!», торопливо вытерла руки о белый передник и звучно расцеловала меня в обе щеки.
— Петя, погляди, кто приехал! — крикнула она, обращаясь к мужу, находящемуся в комнате. — Ай, какой ты стал большущий! Ведь я помню тебя вот таким крошкой: бегал по улице, рукой штанишки придерживал, чтобы не свалились, стриженый, волосенки белые, серебряные. А сейчас уж, поди, за барышнями ухаживаешь?.. Ай, молодец, что приехал! Опоздай на неделю — не застал бы нас… Петя, ну выйди же сюда! Да снимай ты эту противную, грязную котомку! — Она ткнула пальцем в мой мешок и брезгливо поморщилась.
Торопясь распутать веревку, связывавшую лямки на груди, волнуясь, я еще больше затянул узел, и тетка Анисья в нетерпении смешно топнула ногой, схватила со стола ножницы — лямки только хрустнули, и мешок упал на пол, стукнувшись о мои пятки.
— Как мама твоя? Тонечка? Как они живут? Давно не видал? Это плохо…
Не успевая отвечать ей, я думал, что Тонька уродилась именно в нее, такая же шумная и озорная.
В двери показался муж тети Анисьи, Петр Васильевич Черемухин, инженер-строитель, флегматичный человек в шерстяном свитере, обтягивающем его округлое тело. Следом за ним вышел черный холеный кот Матвей, выгнул спину и зевнул, затем, ласкаясь, прислонился боком к ноге хозяйки. Петр Васильевич протянул мне руку и тоже сладко зевнул.
— Проходи, — сказал он по-приятельски и подмигнул карим и плутоватым глазом.
Большая комната была разделена деревянной перегородкой, в виде буквы «Т», на трое. Тетя моментально накрыла стол, послала меня умываться и вышедшей на кухню пожилой соседке Павле Алексеевне многозначительно сообщила:
— Племянник приехал.
— А вы горевали, что в квартире оставить некого, — отозвалась соседка, близоруко и с подозрением щурясь на меня; она предусмотрительно собрала со стола ножи и вилки и унесла все в комнату.
