Среди них попалась одна без конца и начала, вся из коротких рассказов — от Саньки. С нее я и решил начать. За столом расселось человек двенадцать ребят, девушки стояли у порога, сбившись в кучу, и на мои уговоры пройти застенчиво прятали лица и пересмеивались.
Я старался читать, как артист, «с выражением». Вначале слушатели никак не могли привыкнуть к незнакомым, заморским именам и пышным титулам героев. Но вскоре, прислушавшись повнимательнее, ребята стали весело переглядываться. И меня и их забавляли плутни и чревоугодия монахов, аббатов, ложные исповеди, грехопадения священнослужителей, жадность и мошенничества купцов, лицемерие королей…
Во время чтения одного рассказа девушки, не сдержавшись, стыдливо прыснули и выбежали из избы, вызвав еще более веселое оживление ребят.
С этого памятного вечера, день за днем, как только смеркалось, ребята бежали в избу-читальню и рассаживались вокруг стола. Прослышав о веселых рассказах, заходили и пожилые колхозники, садились вдоль стен на корточки, курили, посмеивались, мотая головами: «Вот жулики, эти монахи!..»
Однажды заглянул к нам инструктор райкома комсомола, строгий и важный парень, с тоненькой папочкой подмышкой, курносый, с прыщиками на подбородке, круглые глаза будто вправлены были в серебряные ободки белых ресниц. Он взял у меня из рук книжку и спросил официальным тоном:
— Что читаешь?
— Не знаю, — сказал я. — Вот, друзья прислали… Он поднес книжку близко к глазам.
— «Маркиза Монферратская обедом, приготовленным из кур, и несколькими милыми словами подавляет безумную к ней страсть французского короля», — прочитал он вслух и, как бы испугавшись своего голоса, захлопнул книжку и туго придавил ее к столу локтем. — Ну агитатор! — прошептал он, и серебряные ободки глаз его тревожно округлились. — Это же идеологически невыдержанное… — Он взглянул на полки с подозрением. — Надо проверить, что у тебя тут за книжечки притаились…
Веселые рассказы он решительно отобрал у меня и увез с собой. Вместо них он оставил «Как закалялась сталь», напечатанную в «Роман-газете». Я ничего не слышал об этой книжке и с безразличием бросил ее на полку: подумаешь, интерес какой — читать про варку и закалку стали: заглавие воспринималось в буквальном его значении.
После набега инструктора охота к чтению поутихла. Мы увлеклись сценическим искусством — решили разыграть комедию «Чужой ребенок». Девушки наотрез отказались участвовать в спектакле — стыдились, и героиню вызвался играть Федя Зайцев. Для пробы он напялил на себя чью-то юбку и кофту, голову кокетливо повязал платочком, нарумянил щеки, углем подчернил брови и, разговаривая визгливым, неестественным голоском, уморительно ходил на цыпочках, как балерина, строил смешные рожи. Взмахнув платочком, он вдруг пропел голосом молодого петушка:
Милый мой по Волге плавал,
Утонул паршивый дьявол…
— Ты шут, Федька, клоун! — кричал ему его приятель, давясь от смеха. — А то как ведьма с Лысой горы!..
Спектакль мы готовили недели две. С утра Федя Зайцев бегал по дворам, стучал палкой по наличникам, неутомимым и возбужденным голосом звал друзей:
— Николка, в читальню, на репетицию! Санёк!.. Петяня!..
Он был настолько нетерпелив и жаден, что готов был играть все роли, подсказывал, объяснял, совался всюду, где надо и где не надо, и мне стоило немалого труда умерить его пыл.
Во время показа пьесы зрители хохотали над нашей чудовищной беспомощностью и толкотней на сцене, над гримасничаньем Феди, наряженного в девичье платье и косынку, и над суфлером, бас которого перекрывал наши голоса.
Когда все разошлись, учительница Александра Ивановна, пожилая седая женщина, сказала, что спектакль был ужасный, но что во мне — я исполнял роль главного героя — чувствуются несомненные артистические способности, быть может, даже талант и что забывать об этом неразумно; она даже не подозревала, какое смятение заронила мне в душу, сколько вызвала смутных надежд, неясных, но дерзких мечтаний!
Теперь каждый вечер в избе-читальне было полно народа: ночи длинные, спать не хотелось, а здесь тепло, людно… Больше всего я боялся коварных вопросов пожилых колхозников. Покуривая самокрутки, они выжидательно молчали, сидя на корточках, в тени, потом кто-нибудь один негромко начинал:
— Слуш-ка, Митрий, а отчего…
При этих словах я вздрагивал и сжимался, как от замахнувшейся руки.
— Вот гром, скажем, молонья… Сидит, к примеру, в избе, за столом, семья, ужинают. Началась гроза, и молонья из всех выбрала старуху Сычиху — был такой случай — и впилась в нее. Отчего это?
— Болтают, будто человек от обезьяны начался. Правда ли, нет ли?..
— Перегородят ли Суру электрической станцией? Надоело жить в потемках.
— Говорят, Гитлер войну замышляет против нас. Сдюжим ли?..
Только во время этих встреч я понял, что люди этого лесного захолустья знают больше, чем я, их «просветитель», что интересы их глубже и жизненнее моих. И мне казалось, что они умышленно, хотя и беззлобно, из-за любопытства, старались загнать меня в тупик — посмотреть, как я буду выпутываться. Я не сдавался. Ничего этого я, конечно, не знал и, боясь признаться им в этом, выдумывал. Я рисовал им картину будущего строительства на реке: осветятся леса огнями; в чуланах, во дворах вспыхнут лампочки Ильича; вспомнил, как говорил с мужиками двадцатипятитысячник Горов: все будет делать за колхозника энергия — пахать, сеять, убирать и даже хлеб печь — только ешь!
Должно быть, они понимали, что я многое сочиняю, но щадили мое самолюбие, улыбаясь покачивали головами, соглашались:
— Вот благодать! Скорее бы приходило это времечко…
— А что молния убила именно старуху, так это простая случайность, — пытался доказать я. — Могла убить и другого. Электрический разряд.
— Вот и не случайность, — возразил Федя Зайцев. — На свете не было жаднее Сычихи. Нас в детстве пугали этой старухой. Поделом ей!..
— Насчет войны ничего не могу сказать — не знаю. Но Гитлер нам не страшен: оружие у нас есть такое… — Я не договаривал — какое, потому что сам не знал, но по многозначительной паузе, по тому выражению, с каким произносились эти слова, они должны были заключить, что оружие это самое невероятное…
Мне надо было бы попросить учительницу прочитать лекцию о происхождении молнии и грома или потребовать в районе лектора. Но я этого не делал — считал, что это уронит мой авторитет среди колхозников…
Чтобы не оглохнуть от бесконечного бренчания шерстобойной струны хозяина, я с утра уходил в избу-читальню Здесь было просторно и уютно. Я подметал пол, заправлял лампу керосином, не торопясь растапливал печку. Ко мне являлся Федя Зайцев, приносил для стенгазеты смешные частушки про счетовода, не расстающегося с портфелем, в котором он уносил с тока овес, про лукавую бабу Агафониху — у нее в печь искусно был вделан самогонный аппарат — и про тех, кто любил зайти к ней на огонек… Мы читали частушки вслух, и больше всех смеялся над ними сам Федя. Но бывало, что он не приходил до вечера, и я оставался наедине с собой. Пристроившись возле печки, я смотрел, как пылали, стреляя искрами, поленья, или, прислонясь к косяку, стоял у окна — одиночество меня угнетало.
Тучи касались вершин деревьев, дождь неустанно сек ветки, как бы срезая с них последние листочки, ели еще более почернели и как-то уныло обвисли, очертания их расплывались в водянистой мгле.
Мне вспоминались друзья — Никита, Санька, а чаще всего — Лена… Почему она не пишет, что с ней случилось? Неужели обиделась, что уехал один, без нее? Напрасно я не согласился с ней тогда. Как хорошо было бы здесь вдвоем: ходили бы на лыжах в лес, на Суру, купались бы в озере, читали, ставили спектакли — она бы наверняка сумела уговорить девушек… А Санька — счастливец, живет в столице, учится… И Никита тоже учится по вечерам. А я сижу вот в этой глухомани, сочиняю ответы на вопросы, читаю рассказы о монахах, устраиваю по воскресеньям танцы под гармошку… Я с горечью убеждался в том, что никакого подвига здесь не совершишь — обстановка не та, да и позволят ли условия поднять работу читальни? Но ничего, года два-три поживу, а там видно будет.
Больше всего меня тянуло к Саньке, в Москву. Желание было настолько велико, что порой вместо мокрого леса виделись многобашенные дворцы, золотые купола церквей, Кремль за зубчатой стеной, и прямо под окнами текла неведомая Москва-река. Там — строительный институт, там снимают кинокартины: частенько я воображал себя героем какого-нибудь фильма, главным образом из эпохи гражданской войны — летел на врага на взмыленном коне… Ведь снимается же Казанцева, бывшая ученица школы ФЗУ! Мысль эта проступала неясно, без резких очертаний, как солнце сквозь облака.
