Мы сговорились встретиться на Манежной площади. Выйдя из метро, я сразу же увидел Саню Кочевого. Он стоял, облокотясь о прохладную мраморную колонну, и что-то читал.
— От кого письмо? — спросил я подходя.
Саня чуть вздрогнул и поспешно спрятал в карман исписанные листочки:
— Так… От знакомого одного…
— Может быть, от знакомой?
Саня застенчиво прикрыл глаза длинными ресницами.
— Откуда она у меня?.. Вон Никита идет.
Никита издали кивнул головой; завернув к палатке, выпил два стакана воды и неторопливо приблизился к нам. Я заметил ему с насмешкой:
— Не спешишь…
— Спешат только слуги. Сядем в троллейбус?
— Что ты! — воскликнул я почти с испугом. — Пешком пойдем. Такой день…
Мы пересекли площадь и стали подниматься вверх по улице Горького. Здесь было по-праздничному оживленно и шумно — казалось, весь город высыпал сюда. А из боковых улиц, из переулков и с бульваров вливались все новые и новые потоки людей.
За Пушкинской площадью приходилось уже проталкиваться сквозь плотную толпу… Всюду, куда ни взглянешь, — веселая толчея, пестрота костюмов, цветы, улыбающиеся лица, глаза, ожидающе устремленные в сторону Маяковской. На плечах отцов сидели детишки…
Движение транспорта прекратилось; цепочки милиционеров в бело-снежных гимнастерках протянулись от Красной площади до Белорусского вокзала, освобождая проезжую часть магистрали.
Москва встречала героев — Чкалова и его друзей. Совершив перелет из Москвы в Америку, летчики возвращались на родину.
Мы пробрались ближе к Белорусскому вокзалу. Оцепленная милицией, площадь была пустынна. Люди заглядывали через головы впереди стоящих, переговаривались:
— Когда приходит поезд?
— Специальным, небось, едут, без расписания…
— Кажется, подошел. Слышите гудок?
Но гудка не было слышно. На какой-то момент внезапно наступила тишина, затем толпа нетерпеливо заволновалась, задвигалась. И кто-то крикнул пронзительно и восторженно:
— Приехали! Идут, идут… Эх, мать честная!! Вон они… Глядите!..
Я всполошенно озирался на взбудораженные людские толпы, сомкнувшиеся по обеим сторонам улицы, и в голове проносились обжигающие мысли: вся Москва, да что Москва — весь мир повторяет сейчас одно имя: Чкалов. С напряженным вниманием следили все за стремительным рывком на тысячи километров: только бы не подвели моторы, выдержал самолет, а цели они достигнут. И достигли!
Саня был выше многих; вставая на цыпочках и вытягивая шею, он с жадным любопытством глядел в сторону вокзала.
— На трибуну поднимаются, — извещал он кратко. — Вон он, Чкалов, с цветами…
Понеслись оглушительные, усиленные репродукторами, неразборчивые звуки — начался митинг. Через некоторое время все опять смолкло.
— По машинам садятся. — Саня стиснул мне руку выше локтя. — Едут!
Народ рванулся навстречу летчикам, но ряды милиции оказались крепкими — не пустили. Машин пока не видно, но по взмахам букетов цветов и рук заметно было, как они приближались.
Многие цветы не достигали летчиков и падали на асфальт.
В это время могучий вой моторов как бы смял гул в русле улицы — над самыми крышами прошли самолеты, выбросили пачки приветственных листовок; белые листки заколебались в воздухе, медленно опускаясь вниз; мостовая сразу стала пестрой.
Когда открытая машина поравнялась с нами, большая группа юношей и девушек, сильно надавив на цепь милиционеров, прорвала ее и устремилась навстречу Чкалову. Летчик сбросил на колени охапку цветов, всем корпусом повернулся к нам, чуть перевесившись через край машины; он схватил руку Сани Кочевого и сжал ее.
Я много раз видел Чкалова на портретах; его лицо выглядело всегда мужественным, неукротимым, будто смело высеченным из камня; большие глаза, распахнутые настежь, казалось, вбирали мир во всей его полноте. Сейчас же он был другим, растроганным и даже растерянным, подбородок чуть вздрагивал от сдерживаемой радости, прядь волос упала на лоб — он откидывал ее назад, а она опять опускалась, — галстук немного сдвинулся в сторону; во всем его облике было что-то доброе, свойское и непостижимо широкое, вольное… Он точно обнял меня своим взором и спросил — это была, видимо, первая попавшаяся фраза:
— Откуда родом?
— Волжане мы! — крикнул я, волнуясь, не отрывая от него взгляда.
Чкалов засмеялся и одобрительно закивал головой — дескать, держитесь, земляки! А на его руку уже легло множество других, сплелись в один крепкий клубок.
Какая-то девушка в белом платье подлетела к Валерию Павловичу, порывисто обвила его шею руками и поцеловала в щеку. Чкалов хотел ответить ей поцелуем, но она уже отстранилась, и он чмокнул воздух, а глаза вдруг блеснули от навернувшихся слез.
Все это продолжалось недолго, нас все более оттесняла другая толпа ребят; заверещали милицейские свистки. Мы отстали. Машины уходили все дальше и дальше по дороге, усыпанной цветами и листовками. Стоявшие по сторонам люди восторженно рукоплескали, махали кепками и косынками, кричали…
Я оглянулся назад, народ уже запрудил улицу. Девушка в белом все еще стояла на мостовой, тоненькая, настороженная, на матовом лице пылали большие немигающие глаза.
— Это же Нина, — удивился Саня, указывая на девушку. — Нина Сокол. Я говорил вам про нее, когда вернулся из Москвы в школу, помните? Это она водила меня по театрам…
Он направился к ней, но девушка, как бы очнувшись, рванулась, точно спугнутая птица, и пропала в толпе.
Машины с летчиками уже скрылись. От площади Маяковского рокотом отдаленного прибоя доносился слитный гул голосов.
— Давайте-ка выбираться отсюда, я взмок, — проговорил Никита, сворачивая в переулок.
Выйдя на Садовое кольцо, мы долго шли молча, тишина улицы успокаивала.
— В Кремль, наверно, поехали… — сказал я, потрясенный этой встречей. — Эх, какие люди!.. Ну и слава, ай-ай! Да какая там слава — триумф! Вот такую бы заиметь…
Саня недоуменно пожал плечами — ничего не понял! — а Никита засмеялся, подтолкнув меня локтем:
— Что, братец, под ложечкой засосало? Теперь зависть изгложет тебя вконец — прощай. — И, видя, что я не поддаюсь на его шутку, сузил синие глаза и сказал почему-то раздраженно: — Такая слава не валяется под ногами. Читал, как они летели? Тьма кромешная, вьюги, обледенение, циклоны разные — будто вся природа ополчилась на них: что это, дескать, за смельчаки такие выискались! Дышать нечем было. У Чкалова ноги судорога сводила, кровь носом шла… Да и вообще отважиться надо — взять да и махнуть в такую даль! Учеба, тренировка… А какая спайка — железная! — Никита покосился на меня. — Вот чему нам стоит завидовать…
— Да, конечно, — согласился я нехотя. — Как они готовились, этого мы не видели. А вот триумф их видели. Черт знает какая мощь, даже страшно… — И подумал: «Все заложено в самом человеке, все возможное и невозможное. Вот он, Чкалов, захотел и сделал. Никто его за уши не тянул, сам ко всему пробивался. Поэтому он и гордый такой…» Моя поездка в деревню показалась мне совсем никчемной, а мое поведение там жалким. Не с этого надо начинать. Главное — накопить мужества, выбрать цель и уж тогда действовать со всей решимостью… Что ж, мужество найдется, да и цель теперь есть…
Незаметно мы приблизились к военкомату — конечному пункту нашего сегодняшнего похода. У подъезда остановились в нерешительности. Руки Сани против воли его пришли в движение — то застегивали и расстегивали пуговицы рубашки, то складывались на груди, то прятались в карманы брюк, ерошили волосы — он пытался скрыть свое смятение. Никита вытирал платком шею, не торопился, как бы изучая нас.
— Идем, что ли? — Я и сам волновался не меньше Сани. — Или вы на попятную?
— Пошли. Я согласен, — отозвался Саня без особого порыва.
Никита докурил папиросу и щелчком стрельнул окурком в урну, не попав в нее.
— Решили — так решили, отступать не пристало, — сказал он и подтянул ремень брюк. — Документы при вас? Ну, пошли…
Мы поднялись по ступенькам и молча вошли в здание.
…Год назад радио оповестило мир о фашистском мятеже в Испании. Гитлер и Муссолини бросили туда вооруженные отряды — артиллерия сносила хижины крестьян, танки уничтожали посевы, сады, виноградники, авиация разрушала города.
Сражения, которые вели стотысячные армии на огромной протяженности фронта, потрясали воображение моих сверстников.
Лучшие люди земли встали на сторону испанских республиканцев. Звал страстный голос Пассионарии: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»
Перед глазами возникали образы из прочитанных книг: английский поэт Байрон, сражающийся на баррикадах за свободу греческого народа против турецкого ига; герой Парижской Коммуны польский генерал Домбровский; воины немецкого батальона имени Тельмана; итальянские гарибальдисты… Горели, низвергаясь, фашистские самолеты, сбитые советскими летчиками-добровольцами, лопалась броня вражеских танков от прямых, попаданий танкистов. «Не боимся, презираем, обвиняем и уничтожим тебя, фашизм!» — повторяли мы слова советского писателя, сказанные им в Мадриде. Как можно было сдержать себя — надо было немедленно отправляться в Испанию добровольцем!
