— Помнишь мое имя? Как мило.
Какое-то время слышались только их шаги по тротуару.
— Пойдем дальней дорогой, вдоль реки?
— Зачем?
— В память о вечере, который мы провели там, ты и я.
— О, я провела там много вечеров с многими людьми.
Они молча подошли к ее дому. Тереза достала ключ, отперла дверь, и они поднялись по лестнице.
Комната ее не изменилась. Швейная машинка у окна, на стене олеография Христа в терновом венце, у кровати приемник в бакелитовом корпусе с трещиной.
— Десять тысяч лир или двадцать за всю ночь, — сказала Тереза.
Иллюзия дома. Принадлежности домохозяйки. Эта комната могла бы принадлежать старой деве, получающей честное жалованье за работу на почте. Ганс достал двадцать тысяч лир и положил на стол.
Тереза скривила гримасу, подошла к туалетному столику, взяла пульверизатор и опрыскала комнату тошнотворно пахнувшим гвоздичным одеколоном. Потом с силой потерла лицо грязным полотенцем, и знак касты исчез со лба. Ганс грузно опустился в кресло. Тереза улыбнулась ему, но он не ответил.
— Ты очень мрачный, amore, — сказала она.
— Не употребляй этого слова.
— Мрачный?
— Amore.
Тереза начала раздеваться, и на сей раз Ганс не сделал попытки остановить ее. Платье привычно упало на пол. Вскоре она была нагой. Но у нее по-прежнему было выражение лица одетой женщины. А другого, лица человеческого тела, карикатурным, как всегда, если смотрящий не влюблен в дух, который животворит плоть, удивленные глаза грудей, единственную ноздрю пупка, довольную улыбку таза с жалкой козлиной бородкой.
Тереза надушила подмышки и улеглась в постель, стараясь выглядеть соблазнительно. Ганс ненавидел ее, но медленно разделся. То, что он делал, было нормально и вполне по-солдатски. Но он не станет болтать, как тот бас за стенкой, будет, как всегда, молчаливым и не теряющим времени.
— Погаси свет, — сказал он.
Ганс проснулся утром и сперва ничего не мог вспомнить. Из-за шторы сочился тусклый свет. Часов семь, от силы половина восьмого. С минуту он даже не понимал, где находится. Повернув голову, увидел спящую Терезу, волосы ее разметались по подушке. С закрытыми глазами она гораздо больше походила на ту девушку, которую он носил в своем холодном сердце. Черты ее лица запоминались плохо, он с трудом воссоздавал их в памяти. Во сне оно было нежным, юным, с крохотной ямочкой на правой щеке, изящные, словно изгиб скрипки, губы кривились в какой-то уютной, капризной улыбке. Она нахмурилась, но лбу ее пробежала тень, очевидно, ей что-то снилось.
Ганс разглядывал ее лицо во всех подробностях и рисовал в воображении нелепую иллюзию семейной жизни. Это его жена. Они в своем убогом доме. Новый приемник им не но карману, приходится обходиться этим, с треснутым бакелитовым корпусом. Он сам ремонтирует его, когда этот аппарат выходит из строя, что случается часто. Когда его касаешься, слегка бьет током. Им нужны новые шторы. Олеография Христа — подарок ее матери. Милая старушка. Новые шторы и работа, где бы побольше платили.
Ганс изменил позу с предельной осторожностью, чтобы не разбудить ее.
Есть люди, которые всю жизнь проводят в кабинетах, мечтают о путешествиях, рекламу которых видят в витринах агентства. А он сразу же после школы познал холодное величие русской зимы, долгий зевок природы. То было путешествие из разряда неведомых Бедекеру[69]. Потом Италия. Ночи на холодных полах монастырей, колокольни храмов, возведенных наряженными в бархат дворянами как предоплата путешествия на небо, служили ориентирами для артиллерии. Теперь ему страстно хочется иметь кабинет, иметь время для размышлений. Не нужно лгать себе. Размышления должны стать привычкой; привычка должна иметь начало. Он ни разу в жизни глубоко не задумывался и теперь не знает, с чего начинать. Все, что приходило ему в голову, было стереотипным, однако, может, осознать это — уже достижение. Что мог тот profondo[70] рокотать той женщине? Что за пылкую поэзию способен создавать мужчина в подобные минуты, дабы этот раз казался непохожим на все другие?
— Тебе придется завтракать где-нибудь в другом месте. Я сплю до полудня.
Тереза проснулась, и едва она открыла глаза, иллюзия семейного гнездышка улетучилась.
— Я обхожусь без завтрака, — ответил Ганс, избегая ее взгляда. Настроение у него испортилось.
— Уже светло.
— То есть я получил свое на двадцать тысяч лир. Тереза скривила гримасу.
— Тебя легко ублажить.
— Как это понять? Что случилось?
— Что случилось? Ничего. Ты заснул.
Странно, как он не вспомнил этого. Потом Ганса охватила тревога, поскольку случившееся бросало тень на его мужские способности.
— Ну так радуйся.
— Радуюсь. Я хорошо выспалась, мне это было очень нужно. До свиданья.
— Оплаченный выходной, — сказал Ганс, не двигаясь.
Тереза с минуту притворялась спящей, но безмятежности в выражении ее лица не было.
— Раз я был не особенно требователен, исполни одну мою просьбу.
— Какую?
В голосе ее звучала досада.
— Скажи честно, помнишь меня или нет. Тереза, не открывая глаз, ненадолго задумалась.
— О, я помню всех, — негромко заговорила она. — Память у меня фотографическая. Из-за чего очень страдаю. Был Джованни, сын президента Народно-трудового банка, он приносил мне розы, белые розы, и трясся, как осиновый лист, когда мы легли в постель, правда, ему тогда было всего шестнадцать — он на две недели старше меня. Ребята развиваются медленнее, чем девочки. Был капитан Паттони, Поттони, Питтони, точно не помню. У него ничего не получилось. Я обещала никому не рассказывать. Был немецкий генерал, он не захотел назвать фамилии, опасался шантажа, как и многие из них. Кормил меня шоколадом, будто ребенка. Похоже, именно это доставляло ему удовольствие. Был канадский офицер, чтобы он возбудился, приходилось бить его метелкой из перьев и бранить за то, что мочится в постели…
Ганс подскочил с кровати и стал одеваться, дрожа от бешенства.
— И ты помнишь меня в этом зверинце посмешищ? — возмущенно спросил он.
— Посмешищ? — переспросила она. — А разве ты не один из них? Нечасто мужчина платит мне двадцать тысяч лир за удовольствие выспаться в моей постели.
Ганс натянул туфли, не развязывая шнурков.
— На поезд спешишь? — спросила Тереза.
— До свиданья.
— Да, я помню тебя. — Ганс остановился у двери и уставился на нее. — Твое имя Ганс.
— Почему ж не сказала раньше? — спросил он, голос его был негромким, кротким.
— С какой стати? Я не могу сентиментальничать в своем возрасте, при своей работе.
— Почему?
Она пожала плечами и закрыла глаза.
— Разве мужчины не платят тебе, чтобы ты была сентиментальной? — грубо спросил он.
— О, конечно. Могу сказать «я тебя люблю» на шестнадцати языках.
— Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! — выкрикнул Ганс.
Тереза поспешно села.
— Тише! Подумай о соседях! Из-за тебя меня выселят!
— Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! — свирепо прошептал он.
— Что ж не сказал? Amore.
— Ты помнишь!
— Помню? Amore по-итальянски «любовь». Одно из самых употребительных слов в языке.
— Ты помнишь ночь, которую мы провели вместе — когда я был здесь прошлый раз — ты начала раздеваться — я не позволил тебе — и мы стояли всю ночь перед открытым окном.
Ганс взволнованно подался вперед и внимательно изучал ее лицо, заглянув сперва в один глаз, потом в другой.
Тереза твердо выдержала его взгляд. Ее лицо ожесточилось.
— Это была самая ужасная ночь в моей жизни, — сказала она.
— Ужасная?
Ганс в изумлении отступил на шаг.
Она укрылась с головой и лежала молча, не двигаясь.
— Тереза. Тереза. Amore. La bella Fiorentina.
Он попытался стянуть с нее одеяло, но она крепко вцепилась в его край.
— Задохнешься, — сказал он. Прозвучало это глупо. — Нужно тебе что-нибудь? Почему ужасная? Это было великолепно. Я вернулся, чтобы увидеть тебя. Рискуя жизнью. Я… Тереза.
Он опустился на колени возле кровати.
— Хочешь что-нибудь для меня сделать? — спросила она глухим, но удивительно исполненным самообладания голосом.
— Да.
— Уйди. Больше мне ничего от тебя не нужно.
— Ганс опешил на миг.
— Можно, я опять приду вечером? — спросил он. — В клуб?
— Запретить не могу. Это общественное место.
— Ганс поднялся.
— Расквасить бы тебе физиономию, — неторопливо произнес он.
— Это обошлось бы тебе еще в тридцать тысяч лир, — ответила она.
Ганс ушел с решимостью больше не видеть ее, в груди у него все трепетало от праведного негодования.
Ганс весь день разглядывал пятна от сырости на потолке, а с наступлением темноты вышел из отеля и отправился в клуб «Уайкики». Он без конца восстанавливал в памяти ту сцену с Терезой, выдумывая всевозможные обстоятельства, которые могли бы оправдать ее отвратительное поведение. Глупо было идти к ней в комнату, еще более глупо давать ей деньги. Деньги развращают. Справедливая поговорка. Отдав их, он стал клиентом и таким же виновным, как она, даже более, потому что отыскал ее. Стратегический план заключался в том, чтобы вывести ее из клуба и заставить пройти старым путем, мимо статуй. Некоторые женщины не понимают обходительности, принимают ее за слабость. Раньше он был в мундире. Вражеский мундир, символ навязанного порядка и беспощадности — хороший козырь. Он был слишком уж мягок, слишком чувствителен. Совершал нелепости на каждом шагу. Надо было устроить ей встряску, подчинить ее своей воле, запугать непреклонной грубой силой. Когда она спряталась под одеяло, нужно было разорвать его в клочья. Угрожать ей избиением было глупо. Действуй, парень, действуй. Она еще будет тебе благодарна. Женщины — сырой материал, им нужно ударами придавать форму, их нужно укрощать, как лошадей; укрощенные, они становятся добрыми подругами мужчины. Это не жестокость. Это то, чего они хотят. Иначе они в тебе разочаруются.
