стать боевой единицей, «штыком». Он отвыкает от этого. Бинокль, телефон — его постоянное действенное оружие; а винтовка, пистолет — это нечто второстепенное, «на всякий случай».
И вот телефонный кабель порван. Капитан почувствовал, как страшно сузился круг его возможностей действовать. Об орудиях и людях думать теперь было бесполезно. Обстоятельства заставляли думать лишь о себе, а это было непривычно и потому неудобно. Точно так же непривычным казался автомат в руках — эта последняя «техника». Двенадцать орудий — там. Они продолжают бой. Нет, не так! Люди продолжают бой этими двенадцатью орудиями… В трудные, может быть, последние минуты Костромин заметил ошибку в привычных словах. Прежде он думал и говорил «взвод», «батарея», «дивизион», представляя при этом в первую очередь количество орудийных стволов. Теперь он думал о людях. И если к нему все же подоспеет помощь, то от них: комбатов, Алексея Ивановича, от любого батарейца…
Капитан перебегал по окопу и с разных мест стрелял в ползущих немцев. Стрелял хладнокровно, расчетливо экономя каждый патрон. Два десятка гранат он разложил на три кучи в разных местах, в нишах, чтоб были под рукой, когда немцы ворвутся в траншею и ровики. Автомат и диски с патронами убитого радиста тоже пошли в ход.
А враги все ближе.
Вот он, фашист, упорно ползет, прижимаясь к земле. Когда приподымает голову, блестят стекла его очков. Кто он, недоучившийся студент или кассир из бара? Не он, Костромин, пришел на его землю. Не он хотел убить его где-нибудь на берегу Рейна. Немец пришел. За сотни верст, на чужую землю, чтоб убивать и грабить. Приказ послал его в бой. Но вырываться вперед — такого приказа ему лично не было. Вот он вскочил, бросился к траншее. Капитан выстрелил.
Немец ткнулся очками в землю, распластался неподвижно. Несколько секунд капитан не мог оторвать взгляда от убитого фашиста. Жгучая ненависть захватила его.
«Если б не было автомата, я убил бы его ножом, — подумал капитан и тут же одернул себя: — Ненависть — да. Но пусть она не застилает туманом глаза — так хуже видеть врага; пусть дрожь ярости не передается рукам — так хуже целиться…»
Капитан не мог видеть, что делается у него в тылу, за высотой. Если бы он заглянул туда, он бы понял, почему ему удавалось так долго сдерживать вражеских автоматчиков. Тот самый непредвиденный случай — этот спутник всякого боя, который привел капитана в такое отчаянное положение, этот случай сыграл шутку с его врагами.
Немцы, которые ползли в обход высоты, столкнулись с теми, что находились в тылу. В грохоте канонады они не распознали друг друга, и между ними завязалась перестрелка. Только через некоторое время они поняли, наконец, свою ошибку и объединились.
Во время перестрелки вражеские автоматчики сосредоточились на флангах высоты, откуда и начали атаку наблюдательного пункта, оставив таким образом отход в тыл свободным.
Капитан не знал этого. Он метался с одного фланга на другой, гранатами отбивался от наседавших врагов. Но силы были далеко не равны, и развязка приближалась с каждой секундой. Как только фашисты ворвутся в траншею — все кончено…
30
Плох тот командир, который не имеет авторитета у своих подчиненных и постоянно внушает им, что он незаменим, что без него все пойдет к черту. Как ни странно на первый взгляд, но чем меньше подразделение будет чувствовать в бою потерю своего командира, тем, значит, лучше был командир. И если капитану Костромину во время затишья на фронте действительно удалось что-то сделать, то люди сумеют сражаться и без него.
И его дивизион сражался. На огневых позициях орудийные номера вели огонь в таком темпе, что на стволы орудий приходилось набрасывать мокрые мешки, — для охлаждения. Бойцы с залитыми потом, закопченными лицами в каком-то исступлении посылали снаряд за снарядом. Командиры и телефонисты охрипли от команд. Не было времени глотнуть из фляги воды, свернуть папиросу. Казалось, что большего напряжения уже не выдержат ни люди, ни металл орудий.
При отражении танковых атак сказалось удачное расположение батарей: первая и третья были выдвинуты вперед, вторая — чуть сзади. На танки обрушивался огонь с трех сторон, и орудия не мешали друг другу. Прямо через позиции дивизиона танки так и не прошли. Только обойдя фланги, несколько танков вышли в тылы, где напоролись на артполк.
После неудачных танковых атак немцы обрушили ураганный артиллерийский огонь и на огневые позиции дивизиона. Вражеские батареи, видимо, стреляли по карте, без пристрелки. Их огонь был настолько плотным, что наши орудия не имели никакой возможности сменить позиции.
Заместитель по политчасти Шестаков сидел в это время в ровике рядом с телефонистом на правом фланге третьей батареи. Отсюда ему было видно и вторую батарею. Вокруг рвались снаряды, свистели осколки. Командир третьей батареи выскочил из ровика, намереваясь перебежать в ход сообщения, но тут же упал, вскочил с залитым кровью лицом — осколок разворотил ему щеку, упал опять; Юлия Андреевна стащила его в траншею, стала делать перевязку.
За все время боя это были самые страшные, напряженные минуты. Наши батареи прекратили огонь, и бойцы отсиживались в укрытиях. Шестаков видел и чувствовал, что вести огонь невозможно, и вместе с тем понимал — надо. Не поднимая головы из ровика, он дышал в спину согнувшемуся в три погибели телефонисту и мучительно, до боли в затылке, думал. Что предпринять? — только этот вопрос старался решить Шестаков, но одновременно внутренним взором он видел и хотел постичь многое другое.
Сколько раз и телефонисту и другим бойцам он говорил о храбрости, о мужестве. Тогда не было огня. Сейчас он, как и телефонист, беспомощен, не может высунуть головы из ровика. А может, все-таки высунуть? Встать во весь рост, закричать, чтоб вели огонь?.. Рядом грохнуло. Крупные комья земли обрушились в ровик. Шестаков, не стряхивая землю, ответил сам себе: «Нет, не то!» Никто даже не увидит и не услышит его. В ответственный момент поднять пехоту в атаку — это да. Там имеет смысл подняться в рост, крикнуть «Ура!». Здесь — другое. А что же? Что надо делать здесь?
Вражеский огонь не ослабевал, и наши батареи продолжали молчать. Шестаков все-таки приподнял голову из ровика. В просветы между разрывами, выворачивавшими землю, он увидел третью батарею, вторую. Еще раз окинул взглядом позиции справа налево. Чувство, похожее на радость открытия, охватило его: «Да нет же, нет! Не везде вражеский огонь одинаково плотен. Можно стрелять побатарейно, повзводно».
Шестаков взял у телефониста трубку, приказал первому взводу
