— Пошевеливайся! — крикнул он мне и побежал за колонной.
Я в последний раз взглянул на старика. Он посмотрел мне в лицо и дрожащей, исхудалой рукой достал измятый конверт.
— Если выживешь… если вернешься домой… отправь его моей жене и скажи… скажи, что я ничего не мог поделать. Расскажи, как нас предали. Я не хотел умирать, но… ничего не мог поделать…
Я взял у него конверт и сунул в карман.
— Расскажу, — пообещал я. — Расскажу всем, будь уверен! Расскажу всему миру, что эти мерзавцы сделали с нами…
— Свен! — Это был голос Хайде. Он бежал ко мне по снегу. — Что ты здесь делаешь, черт возьми? Меня отправили искать тебя.
Я указал на старика.
— Он при последнем издыхании.
— Ну и что? Тут ты ничего не можешь поделать. — Хайде едва взглянул на лежавшего. — Он не первый и не последний. Что это с тобой? В религию ударился? Черт возьми, ты солдат, а не какой-то священник! Бери эту штуку и пошли!
Хайде поднял мой автомат и сунул мне. Разумеется, он был прав: я ничего не мог поделать. Не мог сидеть возле старика и ждать, когда он умрет. И не мог тащить его на себе следующую тысячу километров. Я нагнулся и прошептал ему на ухо:
— Не беспокойся, дедушка… я выживу! И доставлю твое письмо…
Мы шли всю ночь, сделав всего два кратких привала. Шли весь следующий день и еще один. Наши ряды все редели. Оставались продолжать отступление только самые крепкие и решительные. Мы брели по снегу, боролись с режущим ветром, переходили бесчисленные речки, блуждали в громадных лесах.
В одном месте шедший впереди внезапно упал к моим ногам. Он был рослым и падал, как поваленная сосна, но едва ударился оземь, скорчился и остался в таком положении. Я шел за ним несколько часов, он не подавал никаких признаков близкого упадка сил, но тут рухнул так быстро, что я споткнулся о него и упал рядом с ним в снег. Перевернул его, лицо было красным, лихорадочным, горло покрывали розовые пятна. Дыхание было смрадным. Я потряс его за плечо, но он лишь застонал и скорчился.
«Ну и что? — вспомнился мне голос Хайде. — Тут ты ничего не можешь поделать».
Да, ничего. Здесь, в замерзшей степи, без медикаментов, без возможности отдыха и лечения тиф был смертным приговором. Я достал револьвер из кобуры этого человека и вложил ему в руку. И едва снова занял свое место в колонне, как раздался выстрел.
Той ночью мы расположились биваком в лесу. Все остальные зарылись глубоко в снег, свернулись и обессиленно погрузились в сон, но наша группа развела костер; мы сидели вокруг и жарили остатки мерзлой конины, которые захватили с собой. Старик достал из глубин своего рюкзака несколько мягких, сморщенных картофелин, а у Грегора нашлось немного соли. Жареное мясо и печеная картошка, несколько затяжек сигаретой с опиумом и пламя костра… этого было почти достаточно, чтобы человек почувствовал себя в ладу с миром.
Мы легли кружком, ногами к тлеющим углям. Подошвы сапог Порты запахли горелым, он сел, разулся и снял носки впервые за неделю. Большой палец правой ноги посинел. Это явилось для всех предупреждением. Мы разулись, внимательно осмотрели ступни и те места, где подозревали обморожение, растирали снегом. Боль была мучительной, но это восстанавливало кровообращение и возвращало к жизни плоть, которая без этого отмерла бы. Нет ничего столь коварного, как обмороженные конечности. Порта мог бы ходить несколько дней, ни о чем не догадываясь, пока не началась бы гангрена, и поделать уже ничего было бы нельзя.
Наутро перед рассветом мы сообщили о наших открытиях врачу, и он сразу же устроил всеобщую проверку рук и ступней. У одного солдата нога оказалась посиневшей почти до колена. Он не ощущал боли и ни о чем не догадывался, потому что причин осматривать ноги у него не было много недель. Врач отвел генерала Аугсберга в сторону и сообщил ему об этом открытии.
— Есть только одно средство спасти его — отнять ногу… Но черт возьми, как мы его потом понесем?
— Никак, — лаконично ответил Аугсберг.
Не успел врач возразить на этот единственно возможный ответ, как из-за деревьев со всех ног подбежал Малыш.
— Там что-то движется!
Все замолчали. Мы стояли, прислушиваясь, обмороженные конечности и гангрена были забыты.
— Ничего не слышу, — сказал Порта. — Должно быть, тебе показалось.
Тем не менее мы затоптали костер. К предупреждениям Малыша следовало относиться внимательно. Пусть он не блистал разумом, но слух у него было острее, чем у всех остальных.
Вскоре мы тоже услышали негромкие шаги и потрескивание ломающихся под ногами веточек. Малыш уже лежал на земле с пулеметом, готовясь открыть огонь. Мы рассыпались, спрятались в снеговых норах, за деревьями и за кустами, напряженно вглядываясь в темноту леса. Снова послышалось потрескивание, шелест подлеска. Теперь они были совершенно явственными, звуки эти определенно издавал человек или люди. Звери бесшумно передвигаются по темному лесу.
— Это Иван!
Сообщение было быстро передано шепотом от норы к норе, от дерева к дереву. Все замерли, положив пальцы на спусковые крючки. Тс, кто несколько секунд назад корчился от боли в животе, изнеможенно лежал в снегу, считал, что счеты с жизнью почти кончены, внезапно объединились в молчаливом согласии, что ни в коем случае не дадимся живыми в руки НКВД. Мы навидались трупов немецких солдат со следами пыток и не ждали от этих молодчиков никакого милосердия.
Звуки стали отчетливее. Потом мы услышали негромкие голоса, грубые, хриплые.
— Немецкие…
— … твою мать…
Я догадался, что это сибиряки. Должно быть, они давно обнаружили наши следы и с тех пор шли за нами. Эти люди были известны своим упорством, они могли идти по следу тысячу километров.
— НКВД, — прошипел Малыш, готовясь подняться. — Давай рвать когти!
— Поздно. — Легионер протянул руку и прижал его снова к земле. — Они взяли наш след и теперь уже не отстанут.
Выбора не было, приходилось оставаться и вступать в бой. Из-за деревьев показалась колонна белых призраков. Мы слышали легкий шелест их лыж по снегу. Знали, что сквозь прорези в белых масках блестящие глаза вглядываются в темноту, высматривая нас. И лежали в укрытиях, глядя, как эти призраки приближаются. От ужаса у меня сдавливало горло, и только многолетняя привычка к суровой прусской дисциплине удерживала меня в снеговой норе. Впереди группы шел комиссар. Я видел на его каске красную звезду[95]. Он указал вперед, в нашу сторону. Мне показалось, что прямо на нас.
— Туда!
Лежавший за пулеметом Малыш обернулся и в отчаянии посмотрел на меня. Мне передалась его паника, и я невольно слегка шевельнулся. Легионер молниеносно накрыл ладонью мою руку. Подмигнул предостерегающе, укоряюще, ободряюще. Я глотнул воздуха, и моя паника улеглась.
Внезапно раздался выстрел. Комиссар прижал обе руки к сердцу и медленно опустился в снег. Кто-то потерял голову, и Легионер не мог ободрить его нажимом своей твердой руки. Слава богу, не потерял вместе с головой и способности целиться.
Послышался свисток генерала. Раздался похожий на гром звук, бушующее море огня рванулось вперед и поглотило шестерых белых призраков. Лейтенант подполз к Старику.
— Обер-фельдфебель, возьми своих людей, зайдите им в тыл!
— Опять мы, — проворчал Порта. — Уверяю, если б не преступники вроде нас, мы давным-давно проиграли эту гнусную войну.
— Тогда, интересно, почему мы затягиваем агонию? — негромко произнес Легионер, взял нож в зубы и последовал за Стариком.
Мы шли между деревьями, растянувшись полукругом, чтобы зайти русским в тыл. Малыш внезапно поднял руку и указал вперед. Как он узнал, что там были русские, не представляю. Впоследствии он утверждал, что услышал, как один из русских испортил воздух; при его удивительном даре это вполне могло быть правдой. Так или иначе, мы увидели их посреди поляны всего в нескольких метрах. Внимание их было обращено в противоположную сторону, где мы оставили основную часть нашего отряда.
Беззвучно, с предельной осторожностью я примкнул к винтовке штык. Первым двинулся Легионер. Он ринулся вперед через кусты, одной рукой обхватил часового за шею, а другой вонзил нож ему в спину. Часовой упал ничком, удивленно хмыкнув, а его товарищи ошеломленно обернулись, когда мы бросились на них.
Прикончили мы их безжалостно, как они прикончили бы нас, если б Малыш с его острым слухом не услышал, как они украдкой приближаются. Двое пытались сдаться в плен, их мускулистые руки были высоко подняты над головами, миндалевидные глаза умоляюще смотрели с больших, бесформенных лиц.
— Извините, ребята, — сказал Порта. — Вам никто не говорил, что идет война?
Мы застрелили обоих, совершенно спокойно, без всяких эмоций. Малыш тем временем торжествующе носился по поляне с горстью золотых зубов. Кожаный мешочек, с которым он не расставался, распирали выдернутые у мертвых золотые зубы; иногда он высыпал их на ладонь полюбоваться их блеском, как ювелир — рубины и бриллианты перед заказчиками.
