Штапенбенек читал речь. Говорил громко, и будто бы убедительно. Но говорил по-немецки, и понимали его только немецкие солдаты. Был, правда, еще переводчик. Но он, во-первых, не обладал красноречием шефа местного гестапо, а, во-вторых, русский язык знал довольно средненько: фразы сокращал, коверкал.
Отчего-то Бойко запомнился следующий оборот.
— …Человека надо поставить во главу угла! Чтобы он там задумался над своим поведением!..
Крестьяне слушали заискивающе, словно от их внимания зависела жизнь. Остальные же просто скучали.
— Ну и что будет?.. — шепотом спросил Бойко.
— Что будет, что будет… Расстрел и братская могила. Что еще?..
— И сколько расстреляют? — спросил Бойко, отчего-то сжимая в кармане пистолет.
— Вообще-то, текущий тариф сто гражданских за убитого немецкого солдата…
— Но если здесь расстрелять сто человек, на хуторе никого не останется…
Людей, действительно, пересчитали. Получилось девяносто один человек, включая детей. Взрослых мужчин было человек пять.
Оберштурмбаннфюрер задумался.
Наконец, он положил: расстрелять каждого десятого. Следовательно, получалось девять человек.
— Отто?.. — прошипел Бойко.
— Да?..
— Если меня убьют… Неважно как, неважно кто, не надо никого расстреливать. Ни сто, ни пятьдесят, ни…
— Не льстите себе. За убитого славянского полицейского расстреливают только пять человек.
— Хм…
— А что вы хотите — вы же низшая раса.
— Хм. Это даже где-то оскорбительно.
— Ну так и быть, — улыбнулся Ланге, — я похлопочу, и за вас расстреляют человек двадцать!
— Я же просил, никого за меня не расстреливать!
— Помню, помню…
Штапенбенек сделал как ему казалось широкий жест: он разрешил старосте выбрать или самому, или посоветовавшись с хуторянами, кто именно станет к расстрельной стенке.
Но вместо этого старик тут же упал в пыль, стал ползать на коленях:
— Да нешто можна?.. Мы к вам всем сердцем… Коль вам все равно кого стрелять, в меня стреляйте первого! Христом-Богом клянусь — ну не из нашего хутора те бандюги, что пушку рванули, не нашенские они, Приблуды какие-то…
Бойко подумал: вот взять сейчас и выйти — со старостой это уже будет два из девяти. Но не падать на колени, как старик, а самому стать к стенке: пусть стреляют, чего уж тут. Но тут же раздумал: стать под расстрел всегда успеется.
Старик смотрел снизу вверх на оберштурмбаннфюрера заискивающе, мял телогрейку, лез целовать сапоги.
Сцена была препротивнейшая. Солдаты смеялись со старосты, но Бойко отвернулся, чтоб не видеть этого. Он ожидал, что сейчас услышит, старика действительно пристрелят.
Но вдруг Штапенбенек засмеялся:
— Ihn auspeitschen. FЭnfzig schlДge. Er soll nДchstes mal besser aufpassen. Und ab heute keine verantwortung fЭr die anderen.[37]
Старика разложили тут же, на лавочке. Били кнутом по спине. Палач, понимая нелепость ситуации, старался вполсилы. И бил вроде бы сильно, и плеть свистела, оставляя рубцы, старик вздрагивал в такт с ударами.
Но всем было понятно — бьют не того.
После порки оцепление разомкнулось. Крестьяне стали расходиться по домам. Лишь старик-староста остался лежать на лавочке, задумчиво глядя на землю…
Солдаты вермахта оттянулись все к тому же орудию: решали что делать этой ночью. Прибывшие каратели тоже засобирались.
— Ну что, как там у вас говорится? — спросил Ланге. — По коням?..
Он указал Бойко снова на бронетранспортер. Но тот, вспомнив дорогу сюда, покачал головой:
— Нет, спасибо… Вы же в центр, а мне ближе и быстрей будет через кладбище, через сады. Потом через мост — и я дома.
— Ну как хотите… — пожал плечами Ланге, — я могу попросить вам место в машине.
— Нет, мне действительно так ближе…
"Драймлер" и броневик уехали в том же порядке, скоро на площади остался только Бойко и староста. Тот поднялся, поправил одежду.
— А пойдем ко мне, служивый, — позвал он, — коль такое дело, так грех и не выпить. Не кажен же день жив останешься… Будет день, когда это не выйдет.
* * *
Бойко ожидал, что за столом старик расскажет, откуда у него взялся офицерский "Георгий", но ошибся:
— … Когда война с Германом была… Не эта, а прежняя, империалистическая… Ну, значит, забрили меня в солдаты. Воюю год, второй, сижу, стал-быть, в окопе при ружже, а тут ероплан летить… Ну эта я таперича знаю, что то ероплан, а тада… Энтакая штукенция — летить, жужжить. Все спужались, в окопы прячутся. А я смекнул: штукенция сложная, наш мужик никогда до такого ввек не додумается, ну из бердана шмальнул пару раз. Тот задымил и за нашенскими окопами сел. Часу не проходит, прибегает штабс-капитан… Как сейчас помню — в шлеме с очками и усиками… Кто стрелял? — спрашивает. Ну я грудь вперед, мол, я стрелял. Думаю, чичас второго "егория" дадут. А штабс-капитан натурально мне по мордасам…
Старик улыбнулся мечтательно, будто вспомнил нечто хорошее, нежное. Улыбнулся и продолжил:
— Ты, говорит, мерзавец… Прям так и сказал: "мерзавец"… Ты, мол, только что мой аппарат сбил, аппарат штабс-капитана такого-то… Тогда вот тожить думал, что смерть мне крадется, иль кандалы… Ан нет, раздумал офицер, папироску засмалил и говорит, что а впрочем, ты шельмец, ладно стреляешь. Я на тебя рампорт напишу. И что ты думаешь? Через два дня меня забрали в такую антилерию, что по воздуху стреляет… И я до конца войны еще три аппарата немецких сшиб. И этот, как его… Держибобль…
— Да не держибобль, а дережбабль, — поправила старуха, которая как раз вносила казанок с картошкой.
— Ну да… Мне тогда за него второго "егория" дали — только все едино я его в Гражданскую на хлеб поменял…
— А первого где заработал? — Бойко показал ложкой на грудь старика.
— А это не первый. Это третий. Первый-то вслед за вторым пошел… Это я как-то офицера по неосторожности от пули закрыл. Он-то подумал, что я ему жисть спас, ну он и говорит, мол, носи, герой, мой…
* * *
У старосты Бойко просидел недолго. И хотя старик предлагал переночевать у него и даже собирался ладить постель для гостя, тот остался непреклонен.
Поднялся, ушел.
День догорал, вверху одна за другой загорались звезды, но было достаточно светло, пока он шел по хутору.
Он, действительно, хотел срезать через Сыскаревское кладбище. Знал он его неплохо, в свое время даже вырыл на нем пару могил. Схоронил двух приятелей, да дорогу к их могилам как-то быстро и забыл. Еще раз приезжал, чтоб потревожить покой умершей старушки — эксгумация дело неприятное и дурно пахнущее. Старушка умерла не то, чтоб неожиданно, но пошли нехорошие слухи.
"Ну вот, кто бы мог подумать, — бурчал тогда Бойко, — восемьдесят лет жила, а тут раз и померла…" Но потом оказалось, что наследники подсыпали старушке банального крысиного яда. На их горе он растворялся очень медленно.
Со стороны города в него входила широкая аллея, и, казалось, всего-то нечего делать, до полной темноты продраться до нее, а потом не заблудишься. Но к тому времени, как он подошел к границе кладбища, стало темно.
Некоторое время Бойко стоял, надеясь, что глаза привыкнут, но от алкоголя зрачки расширились, и не было видно, где могильная плита, где дерево, где куст.
Он подождал, ожидая, что появятся синие огоньки, несомые рукой мертвеца, которые его и проведут. А что? В алкогольном бреду в чудо верилось легко: разве он не бывал воплощением смерти? Разве смерти не должны помогать друг другу?
Ничего не произошло.
Бойко плюнул и стал обходить кладбище.
Дошел до угла и пустился наискосок через поле. Ноги заплетались, земля тоже оказалась совсем не ровной. Идти было трудно…
— Жизнь прожить — не поле перейти, говоришь?.. — спросил Бойко неведомо у кого. — Это ты, брат, полей не видел…
И, перецепившись об кочку, упал. Больно ударился рукой. Думал там и задремать, но поднялся, пошел дальше.
Когда перешел поле, обнаружилась еще одна нелепость — посадка, вроде бы, должна была выйти перпендикулярно его движению. Но она возникала откуда-то сбоку.
Владимир задумался, но не надолго, решив:
— Ну и черт с тобой!
Пошел вдоль посадки, вышел на полевую дорогу. В темноте ее почти не было видно, и Владимир определял ее направление по вершинам деревьев вдоль нее.
— Где же этот чертов город? — возмущался Бойко.
В былые времена город ночью легко можно было увидеть километров за двадцать — по огням в многочисленных окнах, по уличным фонарям. Наконец, по пламени металлургических заводов. Но теперь город был завешен светомаскировкой…
Две посадки сошлись клином, дорога пошла сквозь какую-то рощу.
Владимир пошел по ней.
Вдруг в ней Бойко увидел белую фигуру. Будто человеческую…
— Стой, кто идет! — крикнул Бойко в темноту. Схватился за пистолет. Не для того, чтоб стрельнуть, а чтоб проверить — не потерял ли?
