Вернувшись домой и увидев по записке, пришпиленной к двери, что Женька не приходила — черкнула бы, Ушаков подумал, что надо бы завтра зайти к ней на квартиру И что там с ее Лешей? На другой день он так и сделал Открыла ему интеллигентного вида старушка и, радушно улыбаясь, сразу же пригласила пройти.
— Вы, наверно, от нашей Жени? — угадала она.
— Да… Она еще не появлялась? — спросил он.
— А разве она в Москве?
— Да, мы ехали в одном вагоне. Заходили вечером, но никто не открыл… Она вчера пошла к тетке Леши. Вы не знаете, где та живет?
— Жила неподалеку, но потом переехала. А что с Лешей?
— Тяжело ранен, и Женя не знает, в каком он лежит госпитале.
— Господи, ранен… Пройдемте в комнату… Садитесь… Женя сумасшедшая девчонка. Вы этого не заметили?
— Заметил, — улыбнулся Ушаков. — Странноватая девица. Она говорила, что живет с теткой, а где ее родители? Она что, сирота?
— Нет… Тут какая-то сложная история, подробностей я не знаю. Ее мать… Кстати, тоже странная женщина, отдала ее еще грудную своей бездетной сестре. А отец? Видимо, они разошлись. Короче, за все время, пока мы живем вместе, и отец Женин и мать появлялись тут раза два-три… Тетка любит девочку, но ее муж строитель, и они мало живут в Москве. Пока Женя была маленькой, брали ее с собой, а потом уже приходилось на зиму ее оставлять одну… Девочка в общем-то заброшенная и… по-моему, очень одинокая. Когда появился Леша, то ли двоюродный, то ли троюродный ее брат, они сразу же очень подружились… Ну а о ее побегах на фронт вы, наверно, уже наслышаны?
— Да, кое-что рассказала. — Ушаков поднялся. — Она оставила у меня кое-какие вещи, поэтому передайте ей, что вечерами я дома. Пусть заходит…
Но Женька не заходила. Прошло три дня. В управлении Ушакову сказали, что вот-вот он получит назначение. Он зашел к ней домой, но там она так и не появлялась. Старушка только качала головой и разводила руками:
— Ох уж эта Женя, всегда с ней какие-нибудь истории… Ну куда запропастилась? А не могла она, узнав, в каком госпитале Леша, сразу туда и поехать?
— Может быть, — сказал Ушаков. — Но ее вещи… Да и проститься могла бы зайти.
— Ну, таких тонкостей не ждите, — улыбнулась соседка. — Девочка совсем не воспитана.
Ушакову вдруг оказалось не безразличным, что Женька уехала, не попрощавшись с ним: все же помог он ей и истории с соседкой по вагону, и приютил ее на ночь, и его очень беспокоило ее исчезновение, связанное, наверное, с Лешей. Бродили в нем какие-то предчувствия, что судьба этой нескладной девчонки сложится непросто с ее-то характерцем.
Появилась Женька на четвертый день. Резко постучала в дверь, так же резко вошла — осунувшаяся, почерневшая, с припухшими глазами. Села на стул напротив него, попросила закурить, а потом, сделав несколько коротких затяжек, сказала странно безразлично:
— Вот и все… Нету Леши…
Ушаков понял это сразу же, как она вошла. Он не стал ничего говорить, подошел к ней и пожал ее холодную, безжизненную руку, сказав:
— Держись, Женя.
— Я и держусь, — холодно и отчужденно ответила она. — Я не плакаться пришла — за вещицами. Завтра в Лешину часть еду, довоевывать. — Помолчав минутку, спросила: — Что, отговаривать будете?
— Да нет… Только ты говорила, что твой Леша не хотел этого.
— Не хотел. Но там друзья его, свои ребята, а здесь… чужие все какие-то.
— Почему чужие? К тебе, по-моему, хорошо относится твоя соседка… Кстати, очень милая старушка.
— Откуда вы ее знаете? — удивилась Женька.
— Заходил к тебе домой.
— Это зачем же?
— Беспокоился о тебе.
— Да ну? Чего это вдруг?
— Ну и хотел проститься. Не сегодня-завтра получаю назначение.
— А на какой фронт? — живо спросила она.
— Не знаю.
— Хорошо бы на наш. Тогда бы вместе поехали.
— Женя, — очень серьезно начал он, — тебе не надо никуда ехать. В вашем разведвзводе наверняка уже новые люди. Без Алексея тебе будет трудно. Относиться к тебе будут по-другому, чем при нем, сама же знаешь…
— Нет… я должна, — упрямо заявила она.
— Ты ничего не должна, Женя. Свое ты отвоевала, и пора подумать о будущем…
— Скучно вы говорите, как моя тетка, — раздраженно буркнула Женька.Какое будущее без Леши!
— Ну как тебе объяснить? Пройдет же время и…
— Не надо ничего объяснять, — оборвала она.
Ушаков посмотрел на нее и понял, что, конечно, сейчас для нее все его слова ничего не значат, но все же он сказал:
— Война не для женщин, Женя. Надо это понять.
— Я была храбрее многих мужчин, кстати.
— Все равно — война не для женщин, — повторил он. — Есть хочешь?
— Не-е, — мотнула она головой.
— Надо поесть. Ты совсем осунулась. У меня есть бутылка вина. Помянем твоего Лешу, а потом я провожу тебя домой. Кстати, ключ от твоей комнаты у соседки.
Ушаков стал накрывать на стол, а Женька угрюмо сидела в углу. Лицо ее было сосредоточенным, на лбу появилась морщинка, губы слегка подрагивали. Ушаков разлил вино, и они молча выпили по рюмке портвейна. И она, несмотря на то, что не хотела есть, стала закусывать, и по тому, как ела, Ушаков понял — она голодна и, наверно, в дни, проведенные с теткой Леши, ничего не ела.
После ужина Ушаков пошел провожать ее домой. Шли они молча, и только у дома Женька сказала:
— А чего вы со мной возитесь, старший лейтенант? Кормите, провожаете… На кой черт я вам сдалась?
— Уж и сам не знаю, на кой? — пожал он плечами. — Вот и завтра собираюсь зайти к тебе.
— Заходите, если не лень, мне все равно, — небрежно бросила она вместо прощанья и шмыгнула в свое парадное.
Ушаков возвращался домой немного раздраженный. И действительно, на кой черт сдалась ему эта упрямая и взбалмошная девчонка? Пусть делает, что хочет, и отправляется, куда ей вздумается. Ему-то что? Кто он ей — сват, брат в конце концов? Возможно, завтра или послезавтра он получит назначение и уедет на фронт, где может случиться с ним всякое, так что же думать ему о какой-то случайно встреченной и даже малосимпатичной ему девице? Занесет завтра ее вещицы, которые она, конечно, забыла взять сегодня, ну и распрощается с ней навсегда. Но, рассуждая, поймал он себя на том, что одновременно думает — что бы такое сделать, чтоб не пустить эту сумасбродную девчонку на фронт. Но так и дошел до дома, ничего не придумав, даже чертыхнулся на лестнице. Но когда шел он по длинному и темному коридору, ему вдруг ясно представилось, что последнюю ночь ночевать ему дома. В предчувствия он, как и все фронтовики, верил, а потому очень дорогой и милой показалась ему его комнатушка, шкаф с книгами и старый диван… С особым чувством стелил он постель, устраивал лампу у изголовья, чтоб почитать на сон грядущий, клал пепельницу и папиросы на тумбочку, раздевался до белья. Все это, самое обычное, приобретало значение, когда чуешь, что в последний раз это, когда впереди несколько ночей в переполненном поезде и… фронт.
На другой день он и вправду получил назначение — не обманывают фронтовые предчувствия! — на 2-й Прибалтийский и вечером должен был уже отправиться с Рижского вокзала к месту. Получив направление и билет, он вышел из управления и побрел неспешным шагом из центра к Садовой по родным московским улочкам, думая, что правильно делал, не впуская Москву в душу и все эти дни относясь к ней как-то отстраненно, будто не его это родной город, глядя на нее посторонним, вроде бы чужим взглядом, чтоб не оказалась скорая разлука чересчур уж горькой. И прав был — не прошло и нескольких дней, как приходится покидать ему Москву, и неизвестно, суждено ли вернуться обратно.
Около двенадцати он подходил к большому Женькиному дому, намереваясь поговорить с ней в последний раз и убедить ее не ехать на фронт. Надежды на это было мало, а потому он, хмурясь, поднимался по лестнице, стараясь не поддаться вчерашнему раздражению. Ладно, думал он, поговорю еще раз для очищения совести…
Но когда открыла ему дверь Женька в платочке, в каком-то старом сером свитерочке и короткой юбчонке, такая худенькая, что груди и не проглядывались через свитер, а шея казалась такой тонкой из-под широкого ворота, что непонятно было, на чем держалась ее голова, — его кольнуло жалостью.
— Ну что надумала? — спросил он вместо приветствия.
Она ничего не ответила и кивком головы пригласила его пройти в комнату. Он прошел, сел и увидел письма — на полу и на кровати.
— Вот, Лешины письма читала, — сказала она.
— Вижу… Я уезжаю сегодня вечером, Женя.
— Уже?
— Да, уже… Что ты решила?
— А вам-то что? Неужто в Москве других дел нету?
— Нету… Мать моя под Каширой живет, заехать не имею права.
— Это почему же?
— Я же не в отпуску, Женя, — в резерве. Из Москвы выехать не могу.
— Я бы убежала.
— Ты-то — конечно. Но у меня партизанских навыков нет.
