Голос у нее звенит, глаза лукавые, лицо раскраснелось от костра и общего внимания, а Нестор, закрыв глаза, видит себя коренастым мальчишкой, учеником восьмого класса. Он выходит на школьную сцену в роли кузнеца Вакулы. Ставят «Ночь перед Рождеством», и Нестор говорит красавице Оксане — Наташе из восьмого «А»:
— Погляди, какие я тебе принес черевики! Те самые, которые носит царица…
Как это было давно! После этого был июльский день 1941 года, когда он, студент института, с жестяной кружкой и алюминиевой ложкой в заплечном мешке пошел на войну. Не забыть пожарищ Украины, и боя на реке Псел, и партизанских будней в польских лесах…
Открыв глаза, Нестор видит Таню Каширину, и его охватывает буйное озорство. Он видит сержанта Каширину, а отвечает ей, как будто перед ним Наташа из восьмого «А»:
— Не тужи, моя ненаглядная Оксана! Я тебе достану такие черевики, какие редкая панночка носит…
Вокруг раздаются аплодисменты, смех, веселые возгласы:
— Браво, Нестор! Настоящий артист… — И никто, конечно, не догадывается, как близок их Нестору кузнец Вакула.
Он сразу успокаивается, ему уже не противны усики Такача, а Таня не кажется кокеткой, и, чтобы загладить свою вину перед товарищем, о которой тот даже и не догадывается, Нестор предлагает:
— Хочешь, Штефан, папиросу? Московская!
— О! — восклицает Штефан. — Дякуем…
— Бери, бери…
Они закуривают настоящие московские папиросы. Те папиросы, которые солдат хранит для больших праздников. Но кто скажет, что у Нестора сегодня не праздник? Он курит, а сквозь душистый дым смотрит на Такача, на Таню, греющую ноги, на Алоиза Ковача с прожженными брюками в руках, на Вануша Сукасьяна, отпускающего кашеварам крупу.
Два дня они стоят в лесу северней Лутилы. Спят, сушатся, чистят оружие и обучают владеть им Алоиза Ковача, Свидоника и других новобранцев,, а группа боевых хлопцев, в том числе и цыган Фаркаш, отправляются на поиски дезертиров, чтобы привести в исполнение приговор, вынесенный командирским советом нарушителям партизанской присяги.
Отряд уже готовится в поход, когда Ниночка Чопорова принимает радиосообщение, что генералы Виест и Гольян, подчиняющиеся правительству Бенеша, сдали немцам Банска-Бистрицу и сложили оружие, отдавшись на милость победителя. Генералы остались верны себе.
Зорич не удивлен. Он вспоминает разговор с генералом Виестом накануне похода:
— Партизанская война?.. Это не для Чехословакии, — сказал генерал, и на его тщательно выбритой щеке нервно дрогнул мускул. — Только кадровая армия может противостоять немецким войскам…
Вспоминает Зорич и слова начальника Главного штаба партизан.
— Наших союзников — англичан и американцев — страшит мысль, что народ возьмет власть в свои руки, — отметил полковник Асмолов, узнав о разговоре с генералом Виестом. — Вот почему они боятся дать оружие в руки шахтеров, лесорубов и пастухов, возражают против партизанской войны. Генерал Виест с благословения американских советников погубит армаду…
Так и случилось.
С наступлением темноты отряд поднимается и сворачивает на север. Привал делают километрах в пяти восточнее Славна. Западнее, в Яновой Леготе, стоит сильный немецкий гарнизон. Немного отдохнув, партизаны начинают подниматься в горы.
Проводник — местный лесник, или горар по-словацки. Это тщедушный на вид старичок, но ходит он удивительно легко. Кажется, горар может посостязаться в беге и прыжках с горным козлом. Пражма бывал в этих местах, помнит, какая водится здесь дичь, и на привалах расспрашивает лесника, не распугано ли зверье вырубками, как будто собирается на охоту. Горар обстоятельно отвечает на вопросы, рассказывает, что на днях провел через горы словацкий партизанский отряд и что вокруг развелось много немецких гарнизонов. Лучше обходить села, чтобы не напороться на фашистов.
Отряд переправляется через несколько речушек, и в одной из них, кажется Лутиле, Нестор, поскользнувшись, набирает полные сапоги воды. Небольшое удовольствие, что и говорить, карабкаться по осенним горам, когда за спиной двухпудовый ящик, вгрызающийся острыми краями в лопатки, а в сапогах хлюпает.
В районе Ловчицы и Турбин отряд залегает у шоссейной дороги, ведущей на север, в Гандлов, где находятся довольно крупные шахты бурого угля. Хотя движения на дороге нет, отряд пересекает ее перебежками и небольшими группами. На виду у высокой горы лесник прощается.
По словам лесника, до селения, где можно остановиться на несколько дней, рукой подать. Горар не хочет, чтобы его видели местные жители, он побаивается доноса какого-нибудь прохвоста, не хочет связываться с немцами: с ними шутки плохи, а он может еще пригодиться патриотам. «У меня самого сыновья — партизаны, — говорит старик Пражме.- Славные хлопцы! Одного имя Василь, другого — Ладислав. Может быть, встретите…» И когда партизаны уходят, старик еще долго стоит на каменном выступе, опираясь на яношик — буковую палку с ручкой в виде топорика.
Партизаны спускаются по крутой, осыпающейся под ногами тропинке, и скоро натыкаются на первые стожки сена, заготовленного еще с лета. Селение раскинулось в небольшой долине, окруженной могучими горами. Пробраться в селение незамеченным почти невозможно. Глинобитные дома под соломенной кровлей рассеялись по склонам гор среди елей и буков.
В дедину, как называют в Словакии села, отправляется разведка. Грунтовой и Сукасьян скоро возвращаются. Отличная дедина, восторгаются они, и отряд из горнонитранской партизанской бригады капитана Франтишека Гагары, который провел через горы старый горар, охотно потеснится. А хозяева приветливы, и с ними будет радостно встречать приближающийся праздник — 7 ноября.
В дедине партизан принимают, как родных. Весь день хлопцы подкладывают в очаги смолистые ветки, кипит в котлах вода: партизаны парятся, отстирывают пропотевшие рубахи, а доктор Сухаренко обходит один дом за другим и проверяет у бойцов ноги: «А ну, друг, показывай конечности…» У многих потертости, доктор смазывает их какой-то освежающей мазью, срезает мозоли, больно прижигая, и добродушно приговаривает:
— На здравье!
Мойше Сухаренко — словацкий еврей, бежавший из эшелона «переселенцев», которых Тисо отправлял в фашистские лагеря смерти Майданек и Освенцим. Доктору лет под тридцать. Он общительный и веселый человек, полный неиссякаемого оптимизма. Но самое важное — он хороший врач. Сухаренко вечно озабочен поисками лекарств, хотя партизаны упорно отказываются от них.
Несколько дней взводные с утра обучают новичков владеть оружием и вести бой против пехоты и танков противника. Капитан Агладзе и Франтишек Пражма рассказывают бойцам о политическом положении в Словакии и на одну из этих бесед приглашают командира бригады Гагару и его заместителя — Мишее. Бригада Гагары воюет не один уже день, и ее командир, хоть и молод, имеет боевой опыт, которым охотно делится с друзьями, начинающими партизанскую жизнь в горах Словакии.
Гагара — страстный охотник и рыболов. С детских лет ему знаком язык леса, и не одну зорю встречал юноша на обрывистых берегах неистовых рек Словакии. Но сейчас Гагара говорит не о красотах родного края, а о человеческой дружбе.
— Залог нашей победы — в дружбе с Советским Союзом, — убежденно говорит Гагара, обращаясь к словакам. — Немецкие фашисты и вместе с ними Тисо, которого недавно вызывал к себе Гитлер, прекрасно сознают это. Вот почему они так бешено клевещут на советских партизан и коммунистов, стараются разжечь вражду между словаками и чехами. «Не выйдет, подлые шакалы!» — отвечают коммунисты Словакии… Я говорю об этом с такой уверенностью, потому что и я коммунист. Правильно, Мишее? — неожиданно обращается Гагара к своему другу, сидящему на скамье у самых дверей.
— Ано е то правда! — убежденно отвечает Мишее. — Да, это правда!
— Нас, коммунистов, много, — заключает Гагара. — И с каждым днем становится все больше, потому что все, кому дороги свобода и счастье родины, идут к нам… Мы не пожалеем ни сил, ни жизни, чтобы народ победил, взял власть в свои руки…
— И шахты, значит, будут народные? — спрашивает Свидоник.
— И шахты.
— И леса? — спрашивает Алоиз Ковач.
— И леса, и реки, и все, чем только богаты недра земли. Все будет принадлежать народу, рабочим и крестьянам…
— Значит, как я понимаю, мой отец, старый шахтер, сможет сказать: «Это моя шахта»?
Лицо Свидоника в угольных отметинах выражает ребяческие чувства удивления и восторга.
— Как-то даже трудно сразу поверить, — смущенно говорит он.
— Однако так будет, — подтверждает Мишее.
Франтишек Пражма поясняет:
