Дорога жизни № 2
Девочка-дистрофик, ручки-ножки, как ниточки — изможденной до крайности эвакуировали Лилю Земскую с 33-м детсадом Приморского района Ленинграда по Ладоге только летом 1942-го года. В это же время вывезли ребятишек 1, 11 и 16-го дошкольных учреждений. А катерок маленький, а детей и взрослых с перебором — перегруз страшный, борта почти вровень с водой. И почти всю дорогу бомбили, и суденышко ходуном ходило — жуть непередаваемая!..
В эвакопункте в Кобоне грязнущих, завшивленных малышей, как кирпичики, из рук в руки, перекидали с парома в вагоны-теплушки, рассадили гуськом на солому. А она колючая, хуже вшей донимает. Исчесались тогда донельзя.
Воспитатели паек получили — там четвертинка хлебной буханки и конфетки-квадратики.
Месяц добирались до Кирова — вторая дорога жизни. Потому что все время бомбили. А потом пути ремонтируют, вагоны собирают в состав.
— В вагоне было битком, четыре детсада водном вагоне, — вспоминает Лилия Семеновна — Обычный вагон — на полу солома. И мы гуськом, и воспитатели здесь же. Когда случалась бомбежка, нас из вагона вытаскивали и укладывали прямо в кювете. Тревога пройдет — обратно запихивали… А кормили нас как — у нас рты-то не открывались. И у меня словно все засохло: челюсти не двигаются, кишечник не работает. К тому же предупредили, как пользоваться пайком. Целиком его есть нельзя. Надо по чуть-чуть… Впрочем пайку мы в руках и не держали — воспитатели распоряжались. Они ответственны за нас, за каждую единицу. Поэтому отрежут ломоть побольше, делают обход и каждому малышу пихают в зубы по кусочку. Интервал определенный выдержат — опять обход, опять по кусочку. А челюсти у нас не работали, жевать не могли — так этот хлебный комочек у нас от слюны растворялся. Да и хлеб — одно название. Сплошь целлюлоза, разные отходы. По внешнему виду — черный, как земля. И сыроватый. И пекли этот хлеб не как сейчас, не килограммовыми маленькими буханочками, а большими караваями. И потому воспитательница одним куском полвагона обслуживала… Вот так накормят, а мы скоро в туалет запросимся. И нас всех высадит на ближайшей остановке. Все дела справили — всех обратно в теплушку.
Потом на десяти лошадиных подводах привезли утомленных ленинградцев в город Слободской. И прямым ходом в прачечную — выстроили все четыре детсада рядком и всех наголо обрили. Волосы, одежду — все в топку. Помыли маленьких блокадников основательно с жидким дегтярным мылом — месяц от каждого этим дегтем пахло. Вот такая обязательная дезинфекция.
В селе Первомайском, на берегу реки Вятки, в небольшом лесном массиве возведены были специально три двухэтажных дома: два отдали под детей, по этажу на детсад, в третьем расположились нянечки да воспитатели. Теперь это был один интернат № 110.
В первые же дни маленькие голодные ленинградцы кинулись собирать со стен выступившую смолу — жевали ее безостановочно все поголовно. В результате зубы склеивались, язык прилипал к небу — и рот не открывался. Ужас и кошмар для взрослого персонала.
Скоро Облшвейбыт одел всех интернатовских девочек в ситцевые синие платья в белый горошек, кожевенный комбинат предоставил партию своей обуви. Вот и «щеголяли» нередко малыши в кирзовых сапогах в постоянных поисках съестного.
Кушать, действительно, хотелось всегда. Таких, как Лиля Земская, неходячих от слабости и истощения, было очень много — их сразу поместили в изолятор. Но и здесь паек существовал весьма ограниченный: нельзя сразу усиленно кормить изголодавшегося человека, не выдержит его организм. Впрочем, и не было никогда в достатке продуктов. Потому местные жители, как гособязанность, несли в интернат плоды своего подворья. Или кто что может, вплоть до капустных лопухов, из которых варили на кухне жиденькие щи… А еще в изоляторе давали дополнительно 30 грамм рыбьего жира в месяц. Считай, столовую ложку. И в чай добавляли чуть-чуть молока…
— У меня постоянное рвотное состояние было, не могла я этот рыбий жир глотать. Так воспитатели шли на хитрость. Мокнут хлеб в этот рыбий жир и заставляют рот открывать. И таким методом поставили на ноги. Методом насилия, можно сказать, — улыбается бывшая блокадница.
Новая семья
Сколько времени прошло — целые десятилетия, а Лилия Семеновна Широкова до сих пор помнит, как однажды приехала за дочерью соседка по дому в Ленинграде и тайком от всех сунула ей гостинцем гороховую лепешку. И эта лепешка «пролетела вмиг». Такая вкуснятина — не передать.
А еще не забывается гнутый пряник — «бананчик» розового цвета. Наверное год-два где-то в закутке пролежала эта сладкая кондитерка, потому что совсем не жевалась. Как кирпич. Сухущий-пресухущий был тот пряник… Его принесла тетя Лиза, ленинградская знакомая, когда почти все ребята готовились возвращаться домой, а Лилю с собой не брали. Не к кому было ее возвращать, не было больше у нее родителей.
Это была настоящая катастрофа: с десяток остающихся зареванных малышей такой тогда вой подняли — никакое сердце не выдержит. Все в растерянности — что делать, как успокоить? Вот тут и появился счастливым образом этот черствый пряник, немножко отвлек маленькую девочку от горьких мыслей о покинутости и одиночестве.
Вскоре привели Лилю на второй этаж — передавать в новую семью. А по всему этажу — запах настоящей домашней еды. От одного этого умопомрачительного запаха слюни до пола. Заводят в комнату — за столом приемный отец, приемная мать, воспитатели, еще кто-то. А Лиля людей почти не замечает и не слышит практически, о чем ей сейчас говорят, — прямо перед глазами притягательная сковорода сантиметров 70 в диаметре, а на ней жареная на рыбьем жире картошка, порезанная хрустящими желтыми колечками с хрустящей корочкой! Ну как тут слюну удержишь, крепись-не крепись — бесполезно. И когда положили ей ровно три штучки — не заметила, как проглотила.
Потом на белой лошади с плетеной корзиной на подводе ехала Лиля Земская в Слободской, в приемную семью Семена Ивановича Кисельникова, начальника местной милиции.
Увидела впервые девочку бабушка Оля (мать приемной матери), только руками взмахнула: «Ой-ой, что за лягушку-то вы привезли? Где ж так миленькую измождили?..» И верно, в синем платье да в кирзовых сапогах, вся высохшая до косточек Лиля напоминала бедную старушку… Кинулась баба Оля шить новой внучке фланелевое красное платьице — от обновки на щеках сиротки вроде даже румянец загорел. Следом решила девочку хорошенько накормить. Наложила пельмени с горкой, рядом большущий срезок каравайного хлеба. Все от доброй души — кушай, милая, кушай и поправляйся.
У Лили после интернатского измора глаза распахнулись — мигом сметала все до последней крошки. И тут же заумирала — раздуло ее, как откормленную свинюшку, сверху и снизу разом потекло… Бабушка переполошилась, кинулась «скорую» вызывать. Приехали медики, новенькое платье безжалостно ножницами распороли, сделали промывание желудка. А иначе неизвестно, чем бы дело кончилось…
Лиле и потом все время хотелось есть, но еду давали только с выдачи, лишний кусок хлеба тут же убирался. Хотя…
— У отца были две собаки — немецкая овчарка Берко и Мирта — беленькая цирковая собачка.
И он нередко возвращался с какого-нибудь ЧП в три-четыре часа утра и ложился спать. А я утром встаю — у меня завтрак на блюдечке. Собака рядом сядет — у нее морда на уровне стола. И я — раз себе, раз собаке… И маленькая тут же сидит, тоже угощения ждет. То есть я свою норму на троих делила… — вспоминает Широкова. — Однажды отец это зафиксировал, что я не ем, а собакам даю, взял ремень: раз — собаке, раз — около меня: «Еще раз увижу, что ты свою порцию собаке отдаешь — выпорю!» Вот это был страх. И все равно я собак кормила… Да и сейчас без собак не живу…
Ностальгия
Война, интернатское житье — все это убивало внутреннее «я». Все были на одно лицо, никто не выделялся. Все делалось коллективно и соразмерно… Но с другой стороны перенесенное и пережитое закрепили непростой характер, привнесли мужскую энергетику — себя в обиду не дам.
